Молево

Возымев на своих счетах выручку, измеряемую двенадцатизначными цифрами, он, не кидая прощального взгляда на оставленное имущество, вышел на улицу и, водя пальцем по «Vertu Ti», начал свой длительный путь по выявленным адресам больных и немощных людей, нуждающихся в немедленной помощи. Находил и немедленно направлял их в соответствующие клиники по всему миру, сопровождая необходимыми денежными средствами. И синтезированные им методики ухода людей от пьянства тоже дали ростки.

Всюду, творя помощь, направленную на возвращение немощных людей к здоровой жизни, он соблюдал принцип анонимности. Однако весть о его явно положительной деятельности просочилась в социальные сети и в свободную прессу. Образовался информационный феномен, завораживающий население. Жажда узреть воочию этого благодетеля лишь увеличивалась и разрасталась среди десятков, а то и сотен тысяч излеченных. А многократно их превосходящие пересказыватели добрых дел злодея вызывали эту жажду почти у всего населения. Но всё происходящее длилось лишь некоторое время…

В благодатных краях, где побывали столичные горожане, интернета не было. И средств массовой информации – тоже. Однако и сюда дошло то необычное явление. На низинной лужайке подле ничтожных остатков барской усадьбы был воздвигнут цветастый балаганный шатёр. Весьма объёмистый. На нём написано: «пьём за получку». Слух о чудесном питейном заведении разошёлся мгновенно по всем четырём сёлам. Посетителями пивнушки оказались почти все мужики и большая часть баб.

– А, это ты, родной-дной, – заплетая язык, сказал один из мужиков, – я узнал тебя. – И он достаёт из кармана штанов замызганную пятитысячную купюру. – Вот, це-целень-нь-кая-кая, вишь. – Он запихивает бумажку в рукав пиджака злодея, неуклюже разворачивается и зигзагом уходит прочь.

Тем не менее, в шатре пьянство бушевало дней семь. И за это пьющим выдавалась зарплата пятитысячными купюрами. На восьмой день балаган опустел, и более никто туда не заходил. Зато с начала следующей недели во всех придомовых огородах затеялась усиленная работа. Мужики и бабы ладили грядки, сажали деревья, заводили скот и птицу, всем селом с рассветом отправлялись на сенокос. И близлежащие поля вспахались и засеялись. Но и здесь всё это происходило лишь некоторое время…

А цветастый шатёр отныне стал центром самодеятельности. В нём каждую пятницу, вечерком пели песни, танцевали, декламировали, играли в почти забытые игры дедов и прадедов. На лбу каждого из них едва выдавалось пятнышко. То ли остаток прыща, то ли пигментация, то ли несмываемая грязь.

– Прямо как при помещике Флавьеве, – восклицали знатоки местных легенд.

– Угу, – поддакивали иные мастаки, – только не рабы мы теперь, не гладиаторы.

– Точно! Свобода одна на всех, – радовались третьи.

А мужик, вернувший злодею его деньги, сидел на земле, разводил руками и говорил:

– И у меня свобода. Но моя-я!

48. Язычник-христианин

Мирон-подпольщик сколачивал наплавной мостик через Бородейку с противоположной стороны от Римок. За его спиной ширился покатый луг, окантованный несколькими лесными полосами-перелесками, переходящими далее в сплошную чащу. А за ближайшей полосой можно было сквозь ветви угадать матово поблескивающие деревянные постройки неясного назначения. Совсем новые. И никем не обнаруживаемые. В эти места не заглядывал ни один селянин, так что можно с уверенностью считать их полностью сокрытыми от посторонних глаз. Почти конспиративными. Мостик ладился быстро, методом наката, и вот он достиг заданной цели. Мирон заанкерил его конец в песок металлическими штырями. И двинулся сквозь Римки. Проходя мимо нового объёмистого шатра на остатках помещичьей усадьбы, он осуждающе махнул на него жилистой рукой и ускорил шаг дальше и дальше, к иной цели, до самой Муркавы. Там он замедлил ход вдоль единственной улицы по направлению к новому храму, и неожиданно для себя совершенно ясно вспомнил давнишнюю беседу с лесным старцем и собственное развитие той беседы о жертвоприношениях. Словно состоялась она только что. Думал о ней, нашёптывая эту думу под нос. А затем переключился на себя, осознавая собой принесённую жертву. Он постоянно жертвовал поведенческим началом в себе, переходя в какое-то бесповеденческое состояние, то есть, холостяцкое в самом настоящем смысле. Но возрождался в новом поведении, словно воскресал. И ведь нашлась ему, наконец, подлинная стезя из цепочки самому необходимых поступков.

Мирон поначалу хотел непременно изложить это размышление священнику, но войдя внутрь нового чудесного здания, сменил намерение на обычное восхищение от увиденного и услышанного. Перед ним восстали величественные своды, тая в себе что-то ещё более возвышенное. И это несмотря на весьма скромные размеры. А наверху шла репетиция песнопений. Это вся семья Анастасия составила церковный хор. И поэт Николошвили присоединился к нему со своим церковным басом.