Молево

– О! – прогудел он, завидев старого завсегдатая бесед в ныне пустующей известной комнате, что смежная с лестничной клеткой на четвёртом этаже единственного жилого дома в строю набережной. – И ты не удержался, вернулся! Восходи к нам.

Мирон поднялся на хоры. А оттуда взору явился архитектор за иконостасом. Тот, стоя на лесах, был занят росписью алтарной части храма. Певчим, тем временем, был объявлен перерыв.

– Вот, погляди, здесь творится соединение искусств, – Николошвили подбоченился, – ты бы тоже подвязался. Бы. Хотя, скульптура ведь языческое дело да католическое. Хе-хе.

– У меня теперь есть и другое занятие. И вообще другое поведение, – сказал Мирон, широко улыбаясь.

– Ух, ты! Расскажи, расскажи, – Николощвили явил торопливое любопытство.

– Завод у меня.

– Ого-го, – и Николошвили прогудел по-настоящему. – Небось, подпольный. Какую продукцию изволишь выделывать втайне от государства?

– Коней. Конный завод у меня. И совсем недалеко отсюда. Но в таком месте, куда никто не заходит.

– Угу. И никто не знает.

– Никто. Даже Татьяна Лукьяновна, которую мы все тут оставили.

– Действительно подпольщик. И когда успел?

– Семиряков подсобил. Правда, вошёл в долю. Он сразу одобрил мой проект и профинансировал его. Теперь мы с ним компаньоны. Всё на самом деле держали в тайне, чтобы не спугнуть удачу, Потому-то и место подыскали соответствующее. А теперь, когда дело вырулилось, можно и открыться.

– Понял, – Николошвили помотал головой, – Значит, вышел из подполья. Вот ведь изловчился, приятель. Покажешь?

– Покажу.

– Прямо сейчас?

– А почему бы нет.

– Ну так пошли.

– А репетиция?

– Меня отпустят.

– Иди, иди, – хором ответили певчие.

Церковный бас певческого хора и успешный заводчик не стали медлить и двинулись в сторону Римок. Там они свернули к Бородейке, прошли вдоль неё до новенького наплавного моста и переправились на другой берег. А оттуда уже виднелись конюшни.

– Наш архитектор это всё нарисовал, – сказал Мирон, поводя творческой рукой в воздухе.

– Тоже в тайне?

– А он ни о чём не разглагольствует. Лишь делает что знает.

– Угу.

Мирон отворил вход в высоком плетне, и они вошли в конюшенный двор. В окошке одного изящного сооружения показалась голова жеребёнка.

– Ух ты! – Николошвили вобрал шею в плечи. – Сын Пегаса.

Действительно. Жеребёнок оказался похожим на их знакомого прошлогоднего коня изабелловой масти с аквамариновыми глазами.

– Это наш первенец, – сказал Мирон тихо и просто, без выявленных эмоций.

– А родители?

– Есть две пары. Ждём появления второго жеребёнка.

– Отлично. Молодец, – и Николошвили похлопал Мирона по плечу. – Не будем их беспокоить. Подполье, так подполье. Потом, потом. О, а это что за сооружение, – он указывает в угол двора, где высокий сруб венчается стеклянным шатром.

– Хе. Там у меня мастерская.

– Настоящая? Не подпольная?

– Подлинная. Открытая.

– И её покажешь?

– Пойдём.

Они вошли в высокое помещение, обильно освещаемое сверху. В нём повсюду красовались фигуры лошадей, в которых угадывался один и тот же знакомый образ. В большинстве своём глиняные, но попадались и выполненные в бронзе. Маленькие, средние, а одна немалая, вдвое больше натуральной величины. Но только начатая. И ещё в уголке стояло что-то, обёрнутое полотном и плёнкой. Можно было угадать в нём человеческую фигуру.

Николошвили вопросительно простёр туда руку.

Мирон понял и, не дожидаясь устного вопроса, ответил:

– Там священность. Символ её.

Неожиданность сказанного заставила поэта аж присесть. Он мелко тряс головой и проделывал губами замысловатые движения. Затем, не найдя слов по этому поводу, выпрямился, хлопнул скульптора по плечу, улыбнулся и сказал:

– Да, много дел у тебя. А помощники есть?

– Есть.

– Кто?

– Сам догадайся.

– Он, он. И ещё кое-кто.

Между тем, из ещё одного здания, отстоящего в глубине от мастерской, вышла молодая женщина. Она взошла на крыльцо мастерской и остановилась перед распахнутой дверью. Обняла гибкими руками столбики крыльца, поднимаясь на цыпочках и слегка покачиваясь взад-вперёд. На ней не было ничего из общепринятой одежды. Только русые волосы густо ниспадали с головы до пят, волнами распушаясь по всему телу. Тоненькие ободки из тех же волос вплетённые на уровне бровей и под грудью, изящный венок из лилий, вплетённый на уровне бёдер, – охватывали эту саму собой выросшую накидку, не позволяя ей отгибаться. Женщина взирала вроде бы на поэта, но сквозь него, в бесконечность. Николошвили восхитился, изумился. Несколько оробел. Затем глянул на загадочную скульптуру, обёрнутую полотном и плёнкой, находя в ней некое сходство с представленным явлением. «А вот и сама его священность», – утвердился он в мысли. Но сказал иное:

– Стало быть, твоя холостяцкая жизнь осталась в прошлом.

– Да, у меня теперь одно сплошное будущее, – скульптор кивнул головой в сторону женщины.

Та развернулась и вновь удалилась в дом, не сказав ни слова, оставила лишь лёгкое волнение воздуха от своей волосяной накидки. Поэт почесал затылок, поросший сединой. Там, в мыслях тоже будто прошла некая волна. Безмолвия. Но вскоре нашёлся, что сказать: