Молёное дитятко (сборник)

Вот мы уже и проехали Ингури, вот спустились с гор в долину, и снова поднялись в горы, но не такие уже высокие. А солнце склонилось к западу и залило все вокруг золотым, августовским, жарким туманом. Внезапно морем пахнуло. Его сияющий треугольник мелькнул на пару секунд впереди и снова исчез за зеленым морем лесов. Мы нырнули и долго петляли в них. Буки, дубы, платаны, потом сосновые рощи. Потом поля поспевшей кукурузы, и поля подсолнухов, и снова сосновые рощи, а потом эвкалипты. Солнце совсем садилось, когда мы добрались до Поти.

Дальше можно и не рассказывать. У Лермонтова все написано. Муж молоканки часто ездил в Тамань, там, в России, его украинская мама жила. Мы с Петро вышли из Поти на катере безлунной ночью, море было не очень бурным, меня даже не укачало. Перед рассветом увидели песчаный обрывистый берег и белые хатки Тамани. Береговая полоса была каменистой и бурной, и я снова вспомнила контрабандистов, едва не погубивших Печорина. Да и он им налаженную жизнь поломал мимоходом… Петро был опытным моряком, и мы, благополучно пройдя каменистую линию прибоя, совершенно точно описанную автором «Героя нашего времени», воткнулись носом в берег.

В белой хатке над обрывом — в Музее имени Лермонтова, где меня без разговоров приютил сторож, под шум прибоя я вдруг поняла, что за товар вожу через все кордоны. Мой контрабандный товар — я сама. Все, что хранится в старой бутылке моего тела.

Потом был автобус, Краснодар, аэропорт, самолет, и через сутки я вошла в свою квартиру на улице Марата, сразу включила компьютер и написала Павлуше Тваури для Кети: «Контрабандный товар доставлен. В Ленинграде все нормально, идет дождь. Бог даст, сестренка, еще увидимся».

IV. Все ли по-новому в новом веке?

Соляной столп (2009)

Когда же вывели их вон, то один из них сказал: спасай душу свою; не оглядывайся назад и нигде не останавливайся…

Библия. Бытие. Глава 19, стих 17

Что-то произошло, стало трудно читать. Вагон раскачало — бортовая качка пошла, на моей боковой верхней полке она очень заметна. И даже опасна — ничего не стоит загреметь и костей не собрать…

Или все же не в качке дело, а просто свет переменился, солнце перевалило зенит, катится на закат. Чересполосица света и тени падающим забором замелькала по страницам детектива, и стало вдруг до лампочки, куда это собрался резидент болгарской разведки и доберется ли, куда собрался… Я еще не закрываю книгу, но уже не читаю, смотрю мимо страницы, в окно. Там, за монотонно (вот уж сколько суток?) мелькающими столбами, действительно что-то произошло. Смотрю, смотрю, смотрю. И понимаю. Вон что произошло: мои родные края пошли. Чем они отличаются от не родных? Елки, овраги, столбы… Осень. На самом-то деле — бабье лето.

— Идем ходко. Ходко идем, — громко говорит женщина. Она сидит внизу на смятой постели в пустом плацкартном купе, продуваемом ветром из приспущенного окна.

С кем это она?

Есть еще один пассажир, под моей полкой, и мне его не видно. Но я о нем знаю, потому что у него кашель. Он едет с ночи. У него хриплый, кирзовый кашель. Ночью, когда он только пришел и устраивался спать, он кашлял надрывно, просто бухал и бухал, а потом долго возился и весь скрипел. Как сапог, которым раздувают самовар. И не так, как скрипит добротный хром, а именно как кирза, глухо, шершаво. Он старался не кашлять, чтоб как-нибудь да уснуть. И уснул. Утром, когда я шла умываться, он спал, отвернувшись ото всего на свете. Он не храпел, но при каждом вздохе в нем что-то булькало… Потом он тихонько жил под моей полкой, ворочался, возился, покашливал осторожно. Чай нам не носили за отсутствием в поезде сахара и заварки, слезать мне было незачем, соседа я так и не видела. А что он сейчас?.. Я свешиваю голову с полки. Смирно сидит, положив крупные руки на столик. На голове кепка, стало быть, совсем собрался. Лица не видать. Ну и что, что не видать? Я знаю, оно у него большое и худое, с голубыми медвежьими глазками, вокруг рта непременно крупные складки, забитые серой щетиной. Не складки, а трещины. Глаза, может, и не голубые. Но медвежьи. Как у графа Льва Толстого. Пассажир не смотрит на женщину, он смотрит, должно быть, в свое окно, на елки, столбы, овраги. И женщина не смотрит на него, она тоже смотрит в окно — в свое, на такие же елки, овраги, столбы, сквозь которые бьет предвечерний солнечный свет.

— Лупит, как палкой по штакетнику, — говорит женщина.