Молодой Бояркин

результате которых кормоцех все равно рано или поздно будет построен, и лишь старался

поменьше этому мешать.

Передав последнюю фразу Топтайкина из его разговора с прорабом, Санька чуть было

не захохотал во всю мощь, но тут же умерил звук, схватившись за голову, словно соединяя ее

распадающиеся половинки.

– Ну, так что, продолжим? – спросил Бояркин, посмеявшись вместе с ним.

– А-а-а, расхотелось что-то, – сказал Санька, махнув рукой, – ведь дурацкая же работа.

Наши вон сидят – посидим и мы. Побережем силы для работы поумнее.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Своеобразное трудовое соревнование Николая и Саньки продолжалось потом на

любой, даже на не особенно "умной" работе. Никто их не принуждал, не просил, ни о чем не

договаривались они сами, но почему-то, работая рядом, не могли работать не в полную силу.

Работая вместе, они вместе ходили обедать в столовую, вместе возвращались с

работы, расходясь на полпути по своим общежитиям (Санька и Федоров жили общежитии

монтажников – у строителей было тесновато). А потом встречались еще и за ужином. Санька,

давно втянувшийся в работу, поужинав, шел еще в клуб, а потом допоздна дружил с какой-то

десятилассницей Тамаркой, которой его поддразнивали в бригаде. Бояркину же было не до

клуба: руки, ноги, спина к концу дня гудели и токали от усталости. Каждый вечер он

зарекался больше так не вкалывать ("это же глупо, ни к чему"), но, увидев наутро бодрого

Саньку, не мог не выкладываться.

Строители смотрели на них как на ненормальных – сами они работали ни шатко, ни

валко. К субботе, к банному дню, полностью "выложились" и они. Придя с работы, строители

прилегли на кровати, и стали лениво перебрасываться фразами. Из "своих" в общежитии не

было только молодого Гены. Как раз о нем-то и говорили, предполагая, что он скоро станет

алкоголиком, если уже сейчас не алкоголик, потому что умеет пить в одиночку. Впрочем,

когда были деньги у всех, он пил со всеми, а потом продолжал на сэкономленные свои.

Говорили об этом с обидой, с вялым недовольством.

– Вы что, в баню-то не пойдете? – спросил Бояркин.

– Д-попозже, – ответил бригадир, – д-сейчас Аркадий д-приедет.

Николай ничего не понял, но расспрашивать не стал и пошел один.

В бане в раздевалке сидел голый Федоров. Он уже минут десять ждал пара, но баню

все не могли раскочегарить. Из местных в нее ходили немногие. Почти у всех были свои

бани, а эту, общественную, топили в основном для командированных.

– Что ж, придется без пара сполоснуться, – с вздохом сказал Федоров. – Какого

удовольствия лишили, паразиты. Дали бы хоть немного. Мне много-то и не надо. Я люблю

так, чтобы температуру почувствовать, чтобы было слышно, как тело жаром наливается. Не

многие, знаешь ли, понимают это удовольствие. Нажарят до того, что с ушей шкура лезет, и

наворачивают себя веником, как поленом, так что селезенка екает. А если бы еще

черемуховый веничек! Ох, и дух от него… А остальные где?

– Какого-то Аркадия ждут. . – ответил Николай.

Они прошли в баню, где сидел худой старик, опустив ноги в таз с горячей водой, и

устроились на соседних скамейках.

– Ясно, какого Аркадия они ждут, – сказал Федоров. – Это брат Топтайкина. Эти уже

пропились, а человек с деньгами едет. Одна у людей радость. А сколько в них хорошего

пропадает. Вот Иван Иванович… Ты не смотри, что он внешне такой, с конскими ноздрями, –

нутро-то у него золотое. Вчера с ним после работы по лугу идем, а он и говорят: "Знаешь,

если уничтожить все каким-нибудь атомом, то больше всего кошек, собак, кусты жалко. Они

ни в чем не виноваты". Конечно, все это как будто по-детски, но так это сказал, что у меня

комок к горлу подкатил, и обида появилась, чуть ли не на все человечество. Такой он мужик.

И вот теперь тоже сто грамм ждет. А у него к тому же и желудок больной. О чем люди

думают! Пьют до отупения. Я тупость не могу терпеть больше всего. Отгадай, чем

отличается тупость от глупости? А? Тем, что глупость простительна, она с рождения –

просто в голове что-то принципиально не так установлено, какие-то контакты не замыкают. А

тупость – это когда голова нормальная, да умной быть не хочет. Это уж самоуничтожение.

– Да, это уж так, – воодушевившись, поддержал Бояркин. – Тупость – это тупик для

личности, взгляд в щелку, а жить-то надо широко.

– Ого-го, – удивленно сказал Федоров. – Да ты высказал мою мысль. Жить надо

именно широко, – повторил он и засмеялся. – Знаешь, кем мне в детстве хотелось быть? Не

угадаешь. Колдуном. Да, да, именно колдуном, а не вагоновожатым. Была у нас старуха

Полыниха. Ее боялись, колдуньей считали. А я все к ней присматривался, да ничего понять

не мог. Пошли мы как-то с пацанами по грузди. За полдня березняк прочесали вдоль и

поперек, и нашли по два-три сухих груздя. Решили, что грибы еще не напрели, навострились

домой, и вдруг наткнулись на Полыниху. Нам почудилось, что она из земли выросла, стоим

перед ней, ноги подкашиваются. Она седая, сгорбатившаяся, с палкой и корзиной, а в корзине

груздей почти доверху. Кто-то из нас насмелился спросить, где она их набрала. А Полыниха