Молодой Бояркин

остановилась, вытянула шею и, превратившись в большую трубу, громко, обиженно заревела

на людей. "Вот дура, так дура", – тоже засмеявшись, ласково подумал Бояркин.

В столовой давали настоящее густое молоко, привезенное с фермы. Бояркин

завтракал, посматривая в окно на школьников, спешащих к первому уроку. Луг виднелся за

домами и огородами. Туман медленно исчезал, и пространство после него обретало такую

прозрачность, какой не было вчера днем. На кафеле, рядом со столиком Николая лежал

теплый солнечный свет, за спиной звенели тарелками, и смеялись поварихи. Строители уже

потянулись на улицу, закуривая у дверей, а Бояркин все еще сидел. Это была минута

просветления, Он как бы увидел себя со стороны и сказал: "Вот сидит человек, который

любит". И от этого он увидел себя в каком-то другом качестве. Все показалось ему простым и

разрешимым. Он вспомнил свои встречи с Дуней, и его вдруг покоробило, что они тайные,

как бы противозаконные, стыдные. И Дуня не может полюбить его из-за того же страха.

* * *

На улицах стояла все та же грязь, и Цибулевич, ходивший в сапогах на два размера

больше, высказал однажды предположение, что это грязь скоро у него все ноги из задницы

повыдергивает.

Вечерами Бояркин метался: после работы, как только темнело, шел в клуб, потом

прогуливался туда-сюда по улице, возвращался в общежитие, пытался читать, снова шел в

клуб и просиживал там допоздна, выучив в четырех клубных кассетах не только

последовательность песен, но все щелчки и помехи.

Дуню он видел теперь только днем и только случайно: где-нибудь по пути в школу или

в магазин. Но думал, помнил о ней каждую минуту. Каждую минуту он видел ее за тем или

иным занятием, словно был параллельно подключен к еще одной жизни. Конечно, это

подключение было лишь иллюзией, иначе он бы знал, когда и где с ней встретиться, но

реальность ощущения Дуниной жизни его не покидала.

В конце этой недели предоставлялось три выходных дня, и строители засобирались к

семьям. Загрустил только Валера-крановщик. Несмотря на оттепель, Валерино лицо осталось

багровым – видимо, оно таким и было. В избе крановщик ходил обнаженным по пояс,

демонстрируя многочисленные наколки: очень детальный, почти фотографический портрет

кудрявой девушки, гитара, голова рыси, черные факелы и ножи. Этим ребусом, по всей

видимости, была зашифрована чья-то чужая блатная жизнь, потому что девушка была не его,

на гитаре Валера не играл и смысл ножей и факелов объяснить не мог. Самая большая

картина – бой Дон Кихота с мельницами – занимала всю спину, но она не была закончена:

лошадь была намечена лишь контурно. "Амнистия помешала, но если еще туда же залечу, то

дорисуют", – с бравадой пояснял Валера, боясь на самом деле "залетов" куда сильнее любого

"незалетавшего". Валера был один из немногих, кто, отбыв в общей сложности восемь лет,

одумался, хотя тюрьма успела сформировать его по себе, так что самой приемлемой жизнью

в вольных условиях оказалось для него постоянное верчение среди людей и кочевка по

длительным командировкам. Плетневское общежитие он называл домом и строже других

следил за чистотой в нем. Однажды, когда во время очередного загула его сосед по койке

Цибулевич насвинячил больше допустимого, Валера предложил ему собственноручно, не

дожидаясь уборщицы, помыть пол. Цибулевич отказался.

– Тогда вообще мотай отсюда, – сказал Валера.

– Нет, мне тут нравится, – заерепенился Цибулевич. – Я категорически возражаю.

Валера не сдержался и поднял его с кровати.

– Осторожно! Не кантовать! – уже в воздухе крикнул Цибулевич и как мешок полетел

в другую половину избы. Потом, поднимаясь с пола, он посмотрел на испуганных свидетелей

и вдруг засмеялся.

– Все, переселился, – сказал он. – Оказывается, это так просто. А я все не мог

собраться.

Валера сам вымыл пол, но Цибулевича по-хорошему попросил не переступать больше

порога дальней половины.

На выходные уезжали в пятницу после обеда. Все стояли около столба с большой

буквой "А" между столовой и почтой. В школе окончились уроки. Прошли домой все

десятиклассники, но Дуни не было, и автобус ожидался с минуты на минуту. Все эти дни

Бояркин надеялся на изменение отношений с Дуней, но ничего не произошло. Неспокойно

было уезжать на целых три дня с неопределенностью за спиной. Николай забежал на почту,

купил конверт и на телеграфном бланке написал записку: "Дуня, я кажется, тебя люблю. По-

настоящему люблю. А у тебя какая-то обида. Подумай обо всем серьезно. Николай". В окно

почты он увидел автобус, поспешно подписал конверт и сбросил в ящик на крыльце.

* * *

В райцентре Бояркин пересел в большой комфортабельный, уже городской автобус,

где ему досталось место на последнем длинном сиденье.

Почти всю дорогу Николай продремал и очнулся, лишь когда в окне замелькали

первые деревянные домики города. Потом из-за светофоров движение замедлилось. Начался

новый, окраинный микрорайон с березами, переплетенными бельевыми веревками. "Если бы

я был какой-нибудь инопланетянин, который увидел все это впервые, – подумал Бояркин, – я

бы восторгался сейчас причудливостью и фантастичностью природы Вселенной, вложившей