Молодой Бояркин

Специально очень долго вспоминала Олежку, вымаливала у него прощение и, наконец,

твердо написала в своем дневничке – маленькой записной книжечке, которую было легко

прятать: "Первое – Олежка, второе – институт". Читая в последний год много разных

газетных и журнальных статей о становлении личности, о выборе пути, Дуня удивлялась, что

все написанное было словно о ней. "Это самый ответственный период моей жизни, – была

запись в ее дневнике, – сейчас происходит мое становление, именно от этого момента

зависит, какой мне быть – хорошей или плохой, – и поэтому надо отвечать за каждый свой

поступок". Выросшая в дружной сельской семье, Дуня мечтала иметь мужа (боясь слова

"муж"), здоровых, крепких детей. Знала она, однако, и то, что сначала надо научиться жить

самостоятельно, надо кем-то стать. А стать она мечтала учительницей в младших классах

или воспитательницей в детском садике. В воспитании маленьких она видела свое

призвание. Уже с детства, из своего опыта, Дуня приберегала выводы о том, что детей нельзя

ругать, потому что это слишком большое для них несчастье, что шапку на ребенка нужно

надевать так, чтобы не завернулись уши, что за подмышки надо поднимать осторожно – это

бывает больно… Дуня вспомнила, кстати, способ, предложенный Николаем для испытания

мечты, и взялась за ручку. Заполнив два разрозненных листка, она долго сидела, размышляя.

Между написанным на листках нашлись противоречия, которых раньше она не видела. Но

как хорошо, что это обнаружилось сейчас. И тут-то Дуня вспомнила Николая с такой

благодарностью и с таким неожиданным, как бы снова подкравшимся радостным чувством,

что даже возмутилась – какая же она дрянь!

"Конечно, дрянь…" – обессилено подумала Дуня и сегодня. Ведь не хотела же идти в

этот лес, боролась с собой, а потом обманула себя тем, что надо отдохнуть от занятий, что с

Николаем они просто друзья… А он ее поцеловал. И что же? А то, что ей было это даже

приятно! …А почему, кстати, рядом с ним она чувствует себя какой-то дерзкой, на многое

способной? Ведь, встречаясь с ним, она нарушает свое слово, все свои принципы – это,

напротив, должно было угнетать. Так что же, значит, она и в самом деле не любит Олежку?

"Ой, мамочка, да ведь это правда!" – вдруг созналась она себе. Удивленная таким выводом,

Дуня снова долго сидела неподвижно, уставясь в одну точку, а весь сегодняшний радостный

день уже свободно, как бы "разрешено" проплывал в памяти. А ведь и с Олежкой она ходила

по тому же лугу. Тогда, осенью, у него было раскрасневшееся лицо, а длинные, спутанные

волосы – холодные, мягкие. Теперь эти волосы острижены. Олежка служит, а вот она… И тут

его лицо словно придвинулось, Дуня увидела его так ясно, как никогда раньше не видела.

Милое, родное лицо, о котором выплакано столько слез. Невозможно было от него

отказаться, невозможно. И дело вовсе не в том, что это подло или нельзя, не потому, что

Олежке она, конечно же, нужнее, чем Бояркину, а потому, что Олежка дороже, любимее.

Дуня упала на кровать и заплакала. "Я предательница, подлая предательница", – все твердила

она.

Бояркину тоже долго не спалось в эту ночь, но не спалось от счастья.

После похода в лес они встретились еще на второй и третий день. Встреч обычно не

назначали. Назначенные встречи показались бы Дуне слишком откровенным предательством.

Просто, когда темнело, они выходили на улицу и как бы случайно натыкались друг на друга.

Дуня была очень отчужденной и очень часто напоминала Николаю, что они просто друзья.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Утром Бояркин вышел на крыльцо, потянулся, глядя на далекий лес. Хорошо все-таки,

когда в селе есть лес. Как этого леса не хватает в Елкино!

Умывальник был уже вынесен на улицу, хотя утрами вода схватывалась льдом.

Сегодня его уже кто-то расколотил, и вода жгла как огонь – лицо стягивало, но и сна как не

бывало.

Утро было свежее, дышалось легко и просторно. Солнце возвращалось на холодную,

темную половину земли, которая отпотела прозрачными капельками, висящими на ветках, на

проводах, на дверной ручке. На лугу зацепилось за кормоцех большое яйцеобразное облако

тумана, словно приземлился там чей-то летательный аппарат. Но орали земные петухи, и

смутные тени домов от низкого солнца упали поперек дороги. Строители шли по этим теням

и переходили как бы с крыши на крышу. Недалеко от общежития на скамейке, подложив под

себя старую телогрейку, посиживал дед Агей. Теперь, с потеплением, почти каждое утро

видели его здесь, любующегося восходами, которые, видимо, не могли надоесть даже за

столетнюю жизнь. Он был маленький, с изношенной бороденкой и с посошком. Не верилось

даже, что он мог быть комиссаром и совершать какие-то великие дела.

– Здорово, дед, айда с нами! – закричал ему идущий первым Гена, который и сегодня

был с легкого похмелья.

Дед Агей закивал, здороваясь сразу со всеми.

В это время вся группа строителей столкнулась с коровой, которая сонно переходила

дорогу. Гена шлепнул ее ладонью по боку и, приподняв шапку, поздоровался:

– Привет!

Дед Агей при виде такого городского чудака засмеялся и закашлялся. Корова