Молодой Бояркин

добрым, хотелось вдохнуть в себя весь земной воздух или вырасти так, чтобы упереться

головой в звездный потолок. Бояркину показалась очень милой эта замеченная им деталька,

что нижняя губа у Дуни была потолще верхней. Эта деталька говорила ему почему-то о

другой, будущей высшей красоте, об очень щедрой женственности, которая еще раскроется в

этой девочке. Дуня радовала Бояркина одним своим присутствием, каждым звуком голоса,

каждым движением, взглядом, и ему стало понятно, что счастье – это когда живешь вот с

таким постоянно волнующим тебя человеком всю жизнь.

Саньку было слышно за спиной по хлюпанью его сапожищ. На плече он нес топор, и

Тамара прозвала его "верным оруженосцем Санчей", хотя Санька в отличие от настоящего

Санчо был прямоугольным и высоким.

– Вывести бы вот на этот мокрый лужок какого-нибудь империалиста, – радостно

бубнил он, – и сказать: оглянись-ка, гражданин, по сторонам. Чего тебе еще надо? Зачем ты

патроны заряжаешь? Дыши и радуйся, как и другие добрые люди. Или ты особенный? У тебя

что, больше рук, ног или голов, чем у других? Шел бы вот так же, как мы, так я бы тебе даже

топор дал понести… Наверное, шарабаны у них как-то по другому устроены. Они, видно, не

бродят вот так, как мы, по воде. Живут в каких-нибудь камерах хранения под наборным

шифром.

– Ну, от тебя в них прячутся… – поддела его Тамар а.

– Да, на черта они мне нужны! – возмутился Санька.

Надя скуповато, с поджатыми губами подхихикивала им.

– Тише! Тише! – снова воскликнула Дуня.

Все остановились. В тишине, прямо над головами слышался шелестящий свист

многочисленных крыльев и переливы прозрачных, хрустальных криков. Журавли летели

клином, колеблющимся, словцо отражение в качающейся воде. Со своей высоты они,

наверное, видели всю землю большим, плоским и очень тонким блином, сквозь фигурные

озерные вырезы которого виднелась дальнейшая голубизна неба. Наверное, в этих зеркалах

журавли вместе со своим же небом видели и себя, думая, что по ту сторону блина летит

точно такая же стая. Конечно, видели они с высоты и фигурки людей, бредущих через эту

небесную голубизну, но не подозревали, что эти люди были бы не прочь тоже взлететь, как

жалели они, что им этого не дано.

Журавлей до исчезновения провожали взглядами, дивясь их крикам, похожим на

звучание струн. Звуки были слабыми, но, тысячелетиями настраиваемые со всем куполом

неба, они свободно и легко распространялись, рассыпались по всему пространству. Такой

неуместной казалась теперь смешная политическая тирада Саньки под этим прочным,

вечным небом с журавлями.

Лес, подрезаемый пашней, начинался сразу стеной. Когда переходили полоску

вспаханной земли, то от ее запаха, не выветренного и не вымороженного крепкой зимой, все

словно чуть-чуть опьянели.

Николай чувствовал, что кровь в нем циркулирует с новой силой, и вся жизнь от этого

казалась надежной и желанной.

Только войдя в лес, заметили, что солнце уже ушло и начало смеркаться. Идти

пришлось осторожно, прикрывая лица ладонями от плохо видимых веток. Остановились на

полянке. По дороге Санька прихватил большую сухую корягу и теперь, крякая от

удовольствия, стал рубить ее на дрова. Остальные разошлись по сторонам и насобирали

хвороста. Потом в Санькиных руках ярко вспыхнула спичка, и костер задымил первой, еле

видимой, но очень пахучей струйкой. К этому времени были собраны охапки прошлогодней

шуршащей осоки, на которой все расселись тесным кружком. Костер осветил лица, и все

задумчиво запереглядывались, словно заново узнавая друг друга. Потом костер разгорелся

жарко, и пришлось отодвинуться от него.

– Эх, елкин дед, картошки-то не прихватили, – с сожалением проговорил Санька, –

сейчас бы в самый раз закатить в костерок.

– Нет, сейчас еще рано, – поправила его Тамара, которая сидела, обняв поджатые

колени, – картошку в угли закатывают.

– А, да какая разница… Картошки-то все равно нет, – хохотнув, сказал Санька, и все

тоже засмеялись, но как-то тише, сосредоточенней, чем на лугу.

– Мы не знали, что будет костер, – оправдываясь, сказала Дуня.

– Когда я был маленький, – вспомнил Бояркин, – мы ходили с ребятами в большой,

глубокий овраг. Поджаривали там сало, пекли картошку и ели потом с хлебом и молоком.

Вкусня-ятина была…

– И мы тоже жарили, – подхватил Санька, сглотнув слюну.

Стали вспоминать детство – у костра это почему-то показалось особенно уместно.

– Смотри, не простудись, – предупредила Дуня Николая, лежащего у костра.

Бояркин улыбнулся ей, и она, приподняв его голову, положила на свои колени.

Николай задохнулся от волнения. Заговорил Санька, невольно отвлекая общее внимание, и

Бояркин стал снизу смотреть на Дунино лицо, подрумяненное ярким костром. Смотрел он

так долго, что вдруг на краткое мгновение словно не узнал ее – с каким-то едва заметным

движением, жестом, Дуня из девочки-школьницы, которая, как он видел почти каждый день,

ходила с учебниками по разбитой машинами дороге, превратилась в совсем незнакомую,

таинственную женщину. И Николай подумал, что, должно быть, во все времена мужчина

видел эту картину: деревья, шумящие от верхового ветра, отблески огня на женском лице,