Молодой Бояркин

разум на этой планете в существа с четырьмя конечностями и одним шариком. Все эти

высокие белые строения, облепленные коробочками балконов, антеннами на крышах,

асфальтовые дорожки, остановки – все показалось бы мне изощрением разума. Да, внешне

все это впечатляет, и не землянину нашлось бы чему подивиться. Но ведь дело-то в том, что

вся эта внешняя грандиозность как бы не адекватна той духовной жизни, что протекает за

всеми этими окнами. Все это построено, кажется, только для того, чтобы быть построенным,

чтобы была возможность строить еще больше, с еще большим размахом. Но для чего? Разве

только за этим живут люди? Наверное, только за этим, если они спят, спят, спят… Ну, а сам-то

я? Зачем моя жизнь?"

Он наблюдал за прохожими. Взгляд выхватил из толпы прихрамывающего веселого

старичка с траурным венком под мышкой, толстого человека, который бежал за отходящим

автобусом, но бежал как-то степенно, стараясь сохранить достоинство. Из магазина вышла

беременная женщина. У нее двигались руки, ноги, плечи, но большой живот, плавно

покачиваясь, оставался в независимой средней точке, словно жил своей отдельной жизнью. И

тут Бояркин вспомнил, как однажды вечером, за несколько дней перед Коляшкиным

рождением, Наденька сказала: "Ой, я слышала, как он толкнулся. Сейчас он обычно сильно

толкается, а тут тихо, тихо, осторожно. Будто постучался. Как это интересно… Вот лежу я на

боку, а он рядом со мной…" Николай пытался тогда улыбнуться, и со стыдом чувствовал, что

улыбка не выходит. "Да ведь я же сам себя обворовываю, – вдруг печально догадался он

теперь, глядя в автобусное окно. – Переживание радости от беременности жены должно было

бы ощущаться счастьем, но все прошло стороной, и первоначальной свежести этого счастья я

уже никогда не узнаю. Это потеряно, отравлено мной навсегда. А все потому, что я не любил.

Так что же это я делаю-то с собой? Вот теперь я отец – и что же? А то, что все опять же идет

стороной… Я своей глупостью, наивностью опустошаю собственную жизнь. Жизнь моя по

самой сути оказывается ложной, а потому и такой скудной".

Оказавшись через час в своей неуютной и как будто чужой квартире, Николай

перебрал почту. Письма от Наденьки не нашел – неизвестно было, как она доехала, как

довезла Коляшку. Но чему тут удивляться – возможно, она и вовсе не напишет. "Непутевая,

она и есть непутевая", – подумал Николай. Зато оказалось письмо от Игорька Крышина.

Непонятно было, откуда он узнал адрес. Вскрывая конверт, Бояркин так волновался, что чуть

не разорвал вложенный в него листок.

"Здравствуй, Коля!

Очень трудно начать мне это письмо, но написать его я обязан. В этот раз мне не до

лирики – я сообщу лишь факты, остальное поймешь сам. В общем, дела наши таковы, что мы

с Наташкой разошлись. На днях она уедет в Кишинев к какому-то мужчине. Откуда он взялся

– черт его знает! Меня, по всей видимости, должны забрать в армию, как говорится, лучше

поздно, чем никогда. А пока я поеду в Елкино – больше не могу оставаться в этом городе.

Вот так… Сейчас я почему-то чувствую себя виноватым перед многими, особенно перед

теми, кто был на нашей свадьбе. Ты в то время служил, но мы помним твое поздравление.

Недавно, когда у нас с Наташей все бесповоротно определилось, когда мы сидели и

сортировали шмотки (если бы ты знал, какая это мука), мы прочитали твое поздравление и

оба плакали. Извини, если я кажусь тебе сентиментальным. Еще мне потому неловко перед

тобой, что я знаю о твоем хорошем отношении к Наташе. А! Да что там играть в прятки – я

знаю, что ты любил ее. В общем, прости ты нас, дураков. Ну, все. Игорь. Теперь уж я

подписываюсь только одним своим именем".

Быстро пробежав письмо глазами, Бояркин упал на диван и долго лежал, раскинув

руки. Он был в полной растерянности, он не знал, как отнестись к такому факту. Распалась

эталонная, по его мнению, семья. Во что же тогда верить? Поздравление он им послал,

кажется, банальное, что-то там об "упругих шпангоутах и крепких заклепках корабля

семейного счастья". Но им это, наверное, показалось романтичным, а может быть, и

забавным, во всяком случае, связалось как-то с их тогдашним чувством. Но что же написать

Игорьку сейчас? Николай и сам себя чувствовал одиноким, никому не нужным. А ведь еще

совсем недавно – у костра в Плетневке – он был невероятно счастлив, и жизнь казалась

прекрасной. Костер был яркий, потрескивали сучья, летели искры. Лицу было жарко, а спина

стыла. Чем больше Николай вспоминал об этом, тем больше волновался, наполняясь

тогдашним сильным ощущением жизни. А чего, собственно говоря, уж так-то скисать?

Жизнь непроста и богата. Где-то сейчас существует сильное, уверенное море, в котором

затерялся его корабль, а на корабле, на его рундуке спит незнакомый радист (даже матрос

Манин успел уже стать старшиной, асом в эфире и демобилизоваться самостоятельным,

взрослым человеком); капитан третьего ранга Осинин – Командир уже на пенсии – построил

себе дачу и выращивает цветы; где-то существует Елкино, родное село, в котором дома

знакомы до мелочей, в котором есть его дом, занятый переселенцами Уваровыми; недалеко от