Молодой Бояркин

рассказать не только о том, какой была сама бутылка, но и то, какой была история

человечества до того, как бутылка разбилась. Даже в душе одного человека можно разглядеть

весь многовековой опыт человечества со всеми его противоречивыми философиями и

верами; каждый человек в зависимости от обстоятельств может стать и святым, и фанатиком,

и убийцей, и распутником, и проповедником платонической любви.

А не существует ли в мире еще более обширной соподчиненности? Не находится ли

уже в современном человечестве, как в маленьком осколке, программа всей общей

миллиарднолетней истории человечества? И не находится ли тогда вся мировая гармония,

включая и наше будущее, в одном человеке? Может быть, именно этим объясняется то, что

человек всегда фантазирует о том, что, в конце концов, осуществляется?

Восстановление просто обязано быть. Да ведь если его не произойдет, если мой дед,

убитый в сорок втором году в маленькой деревушке под Ленинградом, не узнает, в конце

концов, о Победе, за которую он погиб, то ведь это будет такая чудовищная

несправедливость, что перед ней вся Вселенная не стоит ничего. С нравственной точки

зрения каждый человек имеет право быть бессмертным. Смерть пугает его не столько

инстинктивно, сколько нравственно, потому что делает жизнь бессмысленной".

…Валентина Петровна снова приготовила капусту, а гарниром к этому гарниру

отварила лапшу. Она налила зятю водки, но Николая замутило от одного запаха. Он был

голоден и ел, не замечая вкуса. Чтобы не молчать, теща принялась выкладывать

редакционные сплетни. В маленькой редакции сплетни были совсем мелкие, но Валентине

Петровне казались важными. Потом, опережая вопрос зятя, она сообщила, что своего мужа

выгнала.

– Его ведь тогда не клиенты из мед вытрезвителя поколотили, – сказала она, – а

хулиганы. Потребовали кольцо с руки. Он решил защищаться. Ну, отмутузили его и кольцо

это сняли. А кольцо-то девяностокопеечное, алюминиевое, только крашенное под золото.

Тоже мне, представительный человек, алюминий несчастный. Всыпали они ему хорошо, но

надо было больше.

Бояркин слушал, делая усилие, чтобы не улыбнуться. Наевшись, он не мог придумать

предлога исчезнуть, пока не решился уйти без предлога.

– Ну, я пошел, – сказал он поднимаясь.

Валентина Петровна, взявшаяся за посуду, кивнула, не отрывая глаз от раковины. Но в

коридоре Николай замешкался: на двери было два замка, и он, открывая то тот, то другой, не

мог разобрать, какой именно не пускает. Валентина Петровна, услышав его возню, пришла из

кухни.

– А что же ты? Посидел бы еще, – сказала она, широко распахивая перед ним дверь.

– Некогда, – буркнул Бояркин и вышел.

Войдя в двенадцать часов ночи в квартиру, он включил свет и долго смотрел в зеркало

у двери. "Кот, – подумал он о себе, – этого подлеца надо самого гнать на перевоспитание.

Желательно толстым батогом и впереди всех". Не снимая плаща, он сел на диван и вытянул

ноги на стул. Чего он искал сегодня, что воображал о себе? Для чего врал и менял маски? И

ведь это всякий раз случалось как бы не намеренно. "Сегодня я был разным со всеми только

потому, что боялся быть таким, какой я есть, – подумал он. – Я просто пока еще не личность,

потому и выпендриваюсь". Он взял тетрадку, исписанную утром и перечитал; все было

поверхностно и малозначительно. Бояркин швырнул тетрадку на окно и начал стелить

постель.

Утром он долго сидел зевал, скреб в голове, думал. Потом нашел другую, чистую,

тетрадку, подсел к окну и принялся медленно переписывать свою работу, выбрасывая все

лишнее. Работа сократилась почти в три раза, приняв более или менее законченный вид.

"Размышления о педагогике

Я рабочий. Пять лет назад я окончил школу. Учился в ГПТУ и служил в армии. Таким

образом, в ближайшем прошлом я был самым типичным объектом, подверженным

педагогическому воздействию. Сразу после школы я сделал одно банальное и очень грустное

для меня открытие, что, оказывается, все разнообразие школьных предметов служило для

всестороннего объяснения окружающего мира. Чем же тогда было для меня учение в то

время, когда я учился? Оно было некой обязательной нагрузкой, смысла которой я не видел.

Мир же я пытался объяснить и расширить по-своему, словно бы в какой-то иной сфере, чем

та, в которой находится школьное учение. Параграфы, правила, главы, химические или

физические законы почему-то очень мало обогащали этот мой мир. Если у меня и возникал

интерес к какой-то теме или к какому-то предмету, то даже этот интерес не совпадал с моими

попытками как-то сформировать мировоззрение. Могу уверенно сказать, что то же самое

происходило почти со всеми моими одноклассниками. Почему так? Попытаемся взглянуть на

педагогику принципиально.

Итак, главное, "идеальное" предназначение педагогики состоит в том, чтобы помогать

человеку быть счастливым, то есть помогать быть таким человеком, который ощущал бы мир

вокруг себя как гармонию, который бы и сам представлял собой как бы малую проекцию

всей мировой гармонии. Нормой жизни современного человека становится непрерывное

творческое самосовершенствование, поэтому школа должна стать своеобразным