Молодой Бояркин

средь ясного неба, если только не больше. Конечно, когда-нибудь должен был наступить

конец такой прекрасной жизни, но зачем, за что так скоро? Заведующая почтой ткнула

пальцем в место росписи. Бояркин автоматически черкнул чуть ли не по самому этому

пальцу и вышел на крыльцо. На крыльце он еще раз заглянул в листок, но в нем было

написано то же, что и прежде.

К памятнику, который был недалеко от почты и столовой, подходили десятиклассники:

парни в пиджаках, девушки в белых фартуках. Девчонки пели. Парни из-за пренебрежения ко

всему чувствительному чуть приотстали и, размахивая руками, болтали о чем-то

постороннем. Кое-кто причесывался на ходу.

Бояркин сразу вспомнил, что у выпускников сегодня последний звонок, и догадался,

что они шли фотографироваться к памятнику. Дуня была сегодня взволнованной и красивой.

Николай сунул телеграмму в карман. "А ведь впереди-то целое лето. Ну и жила бы, в селе,

отдыхала, – с грустью подумал он. – Так нет же, принес какой-то черт в город".

Придя на кормоцех, Бояркин показал телеграмму Пингину. Пингин крякнул от досады

и разрешил съездить завтра домой, разузнать, что там к чему.

Вечером Дуня и Николай встретились на своем месте. Николай сказал про телеграмму

и сразу почувствовал отчужденность, которой повеяло от Дуни. Видимо, Наденька никогда

еще не воспринималась ею так реально.

– Если ты ее бросишь, то тебе придется бросить и сына, – сказала Дуня.– Ой, да разве

ты, сильный, добрый человек, можешь бросить такого маленького человечка! Тут и выбора-

то нет.

– Я, знаешь ли, утешаю себя тем, что когда он вырастет и во всем разберется, то

просто по-человечески поймет, какую я совершил ошибку, женившись на его матери.

Ошибку, конечно, не для него (эта ошибка дала ему жизнь), а для меня. Или, как тут

рассудить, не знаю… Может быть, и не будет он держать на меня зла. Ведь даже одно

появление на свет уже само по себе очень большое счастье. Хотя понятно, что мой долг –

дать ему еще больше. Но думаю, что даже он простит меня легче, чем я сам. Знаешь, я сейчас

ни-че-го не пойму. Говорю, говорю, а правоты не чувствую, просто изощряюсь, чтобы

оправдать себя, а настоящего оправдания не нахожу. Ну, виноват я, да и все. И все-таки, даже

понимая свою вину, дальше я так жить и не могу, и не хочу.

– А каково будет твоей жене…

– Трудно будет нам обоим. Но чуть-чуть легче тому, с кем останется сын. А вместе

нам невыносимо. Пойми это. Невыносимо – это хуже, чем трудно. Вот он в чем, выбор-то…

– А почему она была у твоих родителей?

– Она ездила, чтобы сделать аборт.

Дуня отпрянула от него, вскочила на ноги.

– И ты сам ее послал? На убийство? Нет, ты не добрый. Ты хитрый. Ты рассказал обо

всем, кроме главного. Я где-то читала, что хорошему мужчине нравится, когда женщина

должна рожать… Ты не такой.

– Ну, все! – резко сказал Бояркин, вскакивая с сена и подхватывая куртку. – У нас

давно к этому идет. Прощай!

Он быстро зашагал от стога. "Чистенькая идеалистка, дитя, – со злостью думал он и

был доволен своей решимостью и этим хорошим, да и к тому же хорошо сказанным словом

"прощай". Скоро он вышел на дорогу, застучав каблуками по твердому. Дуня, наверняка, еще

стояла в раздумье у стога, и Бояркин, вдруг подтянувшись, пошел строевым шагом, ударяя в

темноте о землю всей ступней, как учили в морском учебном отряде.

– Соловей, соловей, пташечка! Канаре-ечка жалобно поет! – лихо, изо всей силы

заорал он.

Других слов он не знал и, повторив одно и то же три раза, со злостью плюнул,

переходя с парадного шага на походный.

* * *

В райцентре пришлось немножко подождать автобус до города. И потом, когда он

подошел, Николай сел на втором ряду со стороны входа, так что если смотреть между

передними высокими креслами, то можно было хорошо видеть дорогу. Сначала Бояркин с

полчаса вздремнул, а потом, глядя на ровную асфальтовую трассу, стал размышлять о том,

почему бы ему ни быть шофером на таком автобусе или машине и не ходить в дальние рейсы

и так же беззаботно, как водитель этого автобуса, не покуривать, выдувая дым в окно на

вольный воздух. Бояркину так понравилась эта мысль, что он не заметил, как, была

преодолена половина пути, и пассажирам предоставилась возможность сходить в туалет и

перекусить.

В буфете Бояркин заметил, что к водителю, у которого был свой отдельный столик,

подсел мужчина лет тридцати пяти со светло-рыжими усами. Он о чем-то уговаривал

водителя. Тот сначала отрицательно качал головой, потом заговорил и, видимо, согласился.

Николай уже достаточно хорошо знал дорогу, и, когда пассажиры расселись по местам, он

сразу обратил внимание, что автобус, вместо того чтобы начать выворачивать с окраины

поселка на трассу, пошел в глубь поселка. Рыжеусый стоял около водителя и подсказывал

дорогу. Наконец автобус остановился. Водитель не заглушил мотор, а, наоборот, раза два

газанул, прислушиваясь к гулу.

– Извините, что задерживаю, – тихо, так что его слышали только на первых местах,

сказал рыжеусый. – Жену с ребенком нужно забрать из больницы. Тут не врачи, а коновалы,

Четырех я уже похоронил, а пятого хоронить не хочу…