Молодой Бояркин

Люда презрительно усмехнулась, дернув уголком крашеного рта, и ничего не ответила.

Встречные мужчины, как и положено, было им по замыслу Люды, заворожено

засматривались на нее. Бояркин не понимал, какое место в ее замыслах имел он сам. Скорее

всего, он был нужен для контраста. Говорить с ней было не о чем. Ее речь состояла из глупых

поверхностных реплик, которые она бросала, будто отвлекаясь от какого-то важного дела.

Они зашли в "Ткани", потом – в кино. Выходя из зала, Бояркин не мог стереть с лица

разочарования.

– Тебе не понравилось? – спросила Люда в толчее прижимая к себе одной рукой

чемоданчик, а другой держась за локоть кавалера.

– Я не могу понять, зачем столько серьезных, неглупых людей работало для того,

чтобы украсть наше время. А мы еще жалуемся, что жизнь коротка. Он же совсем пустой,

этот фильм. Там задуматься не о чем.

– Задуматься? – удивленно переспросила Люда. – Какой ты странный. Этот фильм

веселый, и все.

– Веселый… А ты заметила, сколько людей там погибло?

– Ну, и сколько же?

– Человек десять… И все шутя, со смехом. Ну, что это такое? Неужели жизнь человека

так мало стоит?

– Так ты что же, все время сидел и считал?! – спросила она и, уже не сдерживаясь,

захохотала.

Николаю захотелось повернуться и уйти. Но это было бы неприлично. Для того же,

чтобы все было прилично, они выпили в кафетерии по стакану бледного, какого-то

нездорового на вид кофе и после этого распрощались. Бояркину необходимо было еще

съездить к теще и узнать, нет ли письма от Наденьки. Пока Бояркин в переполненных

автобусах добирался до Аэропортного, начало уже смеркаться. Валентина Петровна в ярко-

красном халате стояла на балконе в окружении ящиков с прорастающими цветами и

приветливо помахала рукой. Поднявшись на пятый этаж, Бояркин застал ее уже на кухне и,

спросив о письме, которого, как он и предполагал, не оказалось, прошел к Нине

Афанасьевне.

Старуха обрадовалась ему и села для разговора. Николай, опасаясь расспросов про

Наденьку, стал расспрашивать сам.

– Когда моему Кольке было десять месяцев, – заговорила вдруг Нина Афанасьевна о

том, что занимало ее в последнее время, – меня снова засватали. За Петра. Ох, хороший был

мужик. Водки в рот не брал. И меня, и Кольку моего жалел. С ним я еще ребятишек нажила.

Нажить-то нажила, а всегда говорила: "Колька мой, а эти – твои. Подрастут, и я уйду от тебя".

Но не дождалась, когда подрастут. Ушла как-то с Колькой к матери. А потом дай, думаю,

ребятишкам гостинцы отнесу. Пришла с булкой хлеба. Смотрю, а у Тамарки платье разорвано

– зашить некому. У меня сердце как окатило… Прижала я ее к себе… Тут все они меня

окружили, я в слезы… и осталась. И чего мне было уходить? Петр-то какой мужик был! Но не

любила. И почему не любила-то? Вот дура, так дура! Ведь я же и заботилась о нем. Рубашку

постираю, выглажу. Он любил чистым быть – на улице грязь, а он как посуху пройдет. Со

стороны посмотрю – эх, мужик-то какой – высокий, красивый! А не любила. Все казалось,

что не мой. Не мой, и все тут. Все первого помнила, который утонул, от которого Кольку

родила. Ребятишки подросли, и он сам уехал из деревни. А когда уже стариком умирать

собрался, попросил, чтобы меня телеграммой вызвали. Сидела я около него двенадцать дней.

Всю жизнь с ним вспомнили, уж и говорить-то не о чем, а он все не умирает. Я измучилась

вся. Мне надо бы картошку копать, мы тогда ее помногу садили. Я и уехала. Утром уехала, а

вечером он умер.

Нина Афанасьевна замолчала и продолжала сидеть грустно, едва заметно покачивая

головой. Она не договаривала всего, о чем думала. Давно уже не могла она понять, почему ее

дети вышли такими разными. Колька, который в сорок четвертом году, девятнадцатилетним,

сгорел в танке, был веселым и добрым. А остальные – скрытные, угрюмые, не считая разве

что Тамарки, но и ту тоже не сразу разберешь. Почему так – и мужья оба хорошие, и она

одной и той же бабой была, а такое различие? И лишь совсем недавно старуха догадалась,

что виновата все-таки она сама. Виновата в том, что детей рожала без любви. И вот теперь

эта угрюмость, какая-то несчастливость будет передаваться после нее, как по цепочке. И в

любимой внучке Наденьке это уже есть. Она тоже как бы вне любви родилась.

Нелегко было старухе от таких открытий. И никому не расскажешь – никто не

поймет…

Николай поднялся, скрывая лицо, подошел к окну.

– А как там дед-то сто лет? Все на лавочке сидит? – спросила она.

– Да что может с ним случиться, – беспечно ответил он. – Так же сидит, дежурит, – и,

обернувшись, повторил громче: – Так же и дежурит, говорю, сидит.

"Весь день сегодня вру, – подумал Бояркин, – но как тут не соврешь – ей нужна какая-

то вера. Уж лучше бы она в бога верила… А что если вера в загробную жизнь – это

своеобразное интуитивное предвидение будущего восстановления? Что если народная,

массовая интуиция (с какой бы иронией не относились мы сейчас к этому слову) все-таки

существует? В наше время становится все более понятной великая взаимообусловленность

всего на свете. Одна деталь мира включает в себя весь мир. Осколок разбитой бутылки может