Молодой Бояркин

нескольких лет, как желторотика подкармливают стипендиями, родительскими переводами,

льготами на дешевый проезд. Так откуда же взяться в нем этому моторчику – личности?

– Ерунда, – перебил Тюлин, – каждый творит себя сам.

– Но важно – из чего творит. И как скоро… А ведь студенту-то уже через пять лет

предстоит воспитывать, учить – и учить ни много ни мало, а жизни! Да ведь это же авантюра!

Авантюра… Так вот, участвовать в ней не хочу, потому что я и сам жертва такого авантюрного

образования. Не знаю, может быть, вы как-то и творите здесь себя, но я уж даже перед самим

собой устал притворяться…

Мучагин уже вовсю ходил между кроватями. Пока говорил Бояркин, он на какое-то

мгновение присел на голую панцирную сетку и тут же снова вскочил.

– Ты что же, не согласен с системой нашего образования? – спросил он.

– Я не согласен с ее несовершенством, – ответил Бояркин. – Я не знаю, как надо

готовить других специалистов, медиков, например, но уверен, что педагогов так штамповать

нельзя. У каждого учителя должен быть свой, хорошо осмысленный жизненный опыт, ведь

учитель должен представлять собой рабочий инструмент, который называется – личность. И

напрасно вы смеетесь, Ой, ну как вы не поймете, что если я своими руками построю,

например, дом, то мне это, как человеку, как учителю, даст куда больше, чем вся

студенческая жизнь.

Тюлин засмеялся.

– Я вот вообразил, – сказал он, – хороша методика подготовки. Вывалили, значит,

студенты в чисто поле и да-авай строить себе по хижине. Прелесть! Только что же они потом

будут преподавать? Устройство колуна? Как, по вашей теории, профессор, современная

система хороша хотя бы тем, что дает знания бедному студенту?

– И тут дыра. Например, четверокурсники, у которых я взял учебники, уже не помнят

того, что изучаем мы. В их опыт это не перешло. С хижинами, ты, конечно, посмешил, но

ведь я хотел сказать, что для делания педагогов необходим особый образ жизни,

наполненный не только активным познанием, но и активным личностным накоплением;

видимо, для полноценного образования нужно не только сразу же задействовать новые

знания в мыслительный процесс, как я думал раньше, но и тут же обращать в дело… Короче

говоря, истина где-то здесь… в труде… В какой-то новой системе, еще не существующей

сегодня.

– И как ты не поймешь, что, покинув институт, ты просто погрязнешь, – с грустью

мудреца произнес Тюлин. – У тебя появятся новые, очевидно, более суетные интересы и

заботы.

– Погрязну? Конечно, другая обстановка, тем более рабочая, меня изменит, но этого-то

я и хочу.

– Ну, а конкретно-то, как ты думаешь жить? – настойчиво спросил Мучагин.

– Буду работать на заводе. Общаться с людьми, думать и читать. Читать, конечно,

меньше, но уж зато так, чтобы воздух над головой светился. Если придут новые заботы –

пусть. Значит, они важнее. Вообще буду интересоваться тем, о чем спрашивает жизнь. Она

обычно у каждого спрашивает что-либо индивидуально. Мне в последнее время она задает в

основном вопросы с педагогическим уклоном. Надеюсь, так будет и дальше.

– Ну и ну-у, – протянул Тюлин.– Христос-спаситель с нимбом над головой. А как же

быть нам дуракам несчастным? Ты позволишь нам до твоего второго пришествия

попредовать неправильно? Да ты оригинал, однако! – воскликнул он, словно это была

неожиданная догадка.

– Да не дури ты, в конце концов! – сказал Мучагин.– Так просто взять и бросить

институт! Ведь даже если ты чего-нибудь добьешься, то все равно останешься непризнанным

кустарем.

– Э-э, да главное был бы толк, – ответил Бояркин, махнув рукой. – Вы поймите, что я

хочу уйти не от лени, а от желания сделать больше. Мне просто открылся другой путь – я

понял, что наиболее полно все проблемы современной педагогики заключены в уже

сложившихся людях, которых принято считать уже как бы за ее бортом. Надо пожить с ними

рядом, понаблюдать, попытаться воздействовать. Для того чтобы научиться делать

профилактику болезней, надо знать болезни в их развитых формах. Ведь так?

– Тогда тебе нужно в колонию, – вставил Тюлин.

– Конечно, это неплохой вариант, – ответил Бояркин, – но я думаю, что крайность не

дает объективного представления, особенно в педагогике.

– Но зачем же институт-то бросать? – с напором сказал Мучагин. – Круг

педагогически больных людей можно и здесь наскрести.

– Уж не себя ли вы имеете в виду? – засмеявшись, спросил Бояркин. – Оба вы не

любите того, к чему идете, но все-таки идете!

– Ну, хотя бы нас изучай!

– Какое тут может быть изучение, когда я вынужден все время читать, зубрить… Мне

нужна как раз свобода от института.

Спорили потом еще долго, но главный вопрос был уже решен.

– Итак, Бояркин пошел в люди, – изрек Тюлин свое заключительное слово.

В конце мая, в один сумрачный, но теплый день Николай решился, наконец, забрать

документы. Потом, уже выйдя из ректората, он задумчиво остановился у окна в пустом

коридоре. Мимо прошли преподаватели. Николай повернулся и поздоровался. Они не знали

еще об его уходе, а то, возможно, попытались бы отговорить – все-таки он был не на плохом

счету, если не считать иностранного языка, где как следствие его "авантюрного" образования,