Молодой Бояркин

заглянул в большую комнату с круглым столом, ярко освещенную солнцем. Из кухни пахло

свежим хлебом, который мать пекла каждый третий день. Хлеб устало лежал на лавке под

полотенцем, и от него шло тяжелое тепло. Было тихо, и Николай вдруг понял, что все это –

его.

Мать, прикрыв глаза тыльной стороной ладони, спала поверх одеяла в спальне,

отделенной от кухни желтой занавеской. От занавески все там было ясно-желтым: и беленые

стены, и подушки, и блестящее колесико швейной машины, стоящей в углу. Николай

несколько минут успокоено смотрел на мать, на ее раскрытую ладонь с мелкими черточками

и маленькими мозолями. Конечно, мама поднялась сегодня, как и обычно, раным-рано, а

теперь прилегла на минутку. Мать вдруг, словно удивившись чему-то во сне, проснулась и тут

же вскочила.

– Приехал!

Скоро Николай уже сидел перед стаканом молока из подполья, а мать, похлопав

ладошкой по горячей булке, отозвавшейся глубинным гулом, отрезала хрусткий ломоть,

особенно вкусный на боках, где корка была шершавой, потому что ей приходилось лопаться

и вытягиваться, когда булка поднималась на жару. Вот в этот-то момент Николай хорошо

понимал, что значит быть дома. Но потом это впечатление забылось, и все снова стало

привычным, незаметным. Николай знал про себя, что все равно он когда-нибудь уедет.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В год гибели Генки Сомова в селе случилось еще одно несчастье. В колхозном табуне

началась эпидемия, и всех коней нужно было уничтожить. Несколько мужиков соорудили на

лугу круг из щитов и сгрудили туда коней. Потом им по очереди набрасывали на голову аркан

и трактором вытягивали из загона – кони были рабочие, сильные. Конюх Андрей подходил к

каждой бьющейся, придушенной лошади и стрелял в голову из мелкашки.

Гриня смотрел на это, остолбенев. Отец его – угловатый мужик с круглым кадыком на

горле, с длинным редким чубом только что загонял коней и теперь сидел в сторонке на еще

теплом седле. Гриня стоял рядом с ним, но когда, уже после пестрого Воробья, волоком

потащили какого-то другого, еще более любимого им коня, Гриня, оскалившись, бросился на

Андрея и, вырвав ружье, хрястнул прикладом о землю. Андрей, опомнившись, поймал его,

стиснул сзади.

– Ва-аська! – заорал он, поворачивая бледное лицо к Кореневу – старшему. – Забери

его! Зачем ты его привел!

Гринин отец медленно поднялся, швырнул узду и, ссутулившись, пошел прочь.

После восьмого класса Гриня уехал учиться в ветеринарный техникум.

Бояркину тоже было жаль коней, он даже отказался смотреть, как их стреляли, но

поступление Грини в техникум не одобрял. Такой ход жизни представлялся ему слишком

обыденным, скучным, без "полета". Сам Николай собирался шагать пошире, и в тетрадке с

самолетом на обложке он особенно жирно выделил слова Циолковского: "Человек полетит,

опираясь не на силу своих мышц, а на силу своего разума". Слова "на силу своего разума"

Николай подчеркнул дополнительно, что должно было постоянно напоминать ему об учебе.

С учебой же, особенно по самым важным для летного училища предметам, происходило что-

то странное.

История казалась нудной, неинтересной. Увлекательной она была лишь в седьмом

классе, когда с начала учебного года пришел новый историк. Выглядел он старше молодых

учителей – выпускников института, вместе с которыми приехал. Он был невысокий, с

крепким летним загаром, с белесыми щетинистыми усами, с жилистыми руками. Бояркину

почему-то запомнились и первые его жесты, и первые фразы. Сначала историк не назвал

своего имени и для знакомства не стал поднимать всех по списку. Он положил новенький

журнал на стол, прошелся у доски, критически посмотрел на всех и вдруг спросил:

– А что, ребята, вы любите историю?

Класс подавленно молчал, потому что утешить учителя было нечем.

– Конечно, любите, – спокойно, словно констатируя факт, продолжил учитель, – как же

ее не любить. История – ведь это вся наша' жизнь, а не просто школьный предмет. Я много

размышлял о жизни, и об истории. И я надеюсь, что с сегодняшнего дня мы будем

размышлять об этом вместе.

За несколько минут в классе произошел переворот – история стала любимым

предметом, а историк – кумиром. Его уроки были интересными и разными. Учебник он почти

не открывал, но часто зачитывал что-нибудь из других, разбухших от закладок книг:

исторических, художественных, каких угодно. Его страстное увлечение историей было как

порыв ветра, который завихряет и всех остальных. Не выучивших урок, если такие

находились, он не ругал, а просто не уважал, но это было куда неприятнее двойки.

Десятиклассники, у которых историк был классным руководителем, часто оставались после

уроков просто посидеть, поговорить с ним.

Но после зимних каникул учитель не приехал. Вместо него на первые уроки истории

приходила завуч Лидия Никитична и рассказывала, что их любимейший Анатолий

Федорович оказался липовым учителем с поддельным дипломом и что его, слава богу,

вовремя разоблачили. Да, он работал раньше в школе в соседней области, но, увы, в качестве

завхоза. Лидия Никитична рассказывала об этом многословно и назидательно, считая, что

этот случай может иметь для учеников некий воспитательный эффект.