Молодой Бояркин

подбородка. Этот последний, которого звали Прокопием Ивановичем, был знатоком всего,

начиная от засолки огурцов и кончая обстановкой в Китае, которой не знал никто. Он

постоянно посмеивался над бородатым попутчиком. Если они играли в карты, то ссорились и

надолго замолкали. А потом снова начинали с карт.

Когда Николай вернулся из туалета, их дела приближались к очередному перемирию,

и появление молодого попутчика помогло этому. Объединившись, они расспросили: как

зовут, кто родители, откуда, куда и зачем? Накормили его. Николаю пришлось пользоваться

их добротой, потому что взять продукты из дома он наотрез отказался, ехать с харчами ему

показалось стыдным, уж как-то совсем по-деревенски. Чтобы отблагодарить стариков,

Николай пошел к проводнице за чаем, и, когда принес стаканы в подстаканниках, то

оказалось, что старики уже опять поссорились.

После обеда бородатый пошел в туалет, где была небольшая очередь. В это время по

радио сообщили, что в стране осуществлен запуск космической ракеты с человеком на борту.

Тут же пошли песни и стихи. "Это сумма всех наших стремлений, это сумма усилий всех

плеч", – торжественно декламировалось из динамика.

Бородатый вернулся, уже обсудив с кем-то такое радостное событие и приготовив

новый неожиданный вопрос – как устроена в ракете уборная? Уж на этой-то проблеме его

ученый попутчик должен был сломать себе шею.

Прокопий Иванович пригладил рубашку на груди и стал излагать такое, что Бояркин

зафыркал, а молодая, хорошо одетая женщина на боковом сиденье поспешила в другое купе.

– Ну, ты и загнул, – сердито сказал бородатый, – уж не знаешь, так молчал бы,

болтун…

Через полчаса старик стащил с багажной полки рюкзак с широкими походными

лямками.

– Сын должен встретить, – сказал он Николаю, не замечая посмеивающегося

Прокопия Ивановича.

Теперь он начал внимательно всматриваться в окно, отыскивая знакомые приметы,

когда же вагон пролетел по гудящему железному мосту, поднялся и надел простой клетчатый

пиджак, на котором оказались три ряда орденских планок и отдельно два ордена Славы.

Прокопий Иванович засуетился, схватил рюкзак и, задыхаясь от его неожиданной

тяжести, помог вынести в тамбур. Николай тоже пытался помочь, но в узком проходе только

мешал.

– Где воевал-то? – перекрикивая скрип тормозов, спросил Прокопий Иванович у

бородатого в тамбуре.

– В Белоруссии, под Смоленском, в Польше. В разведке, – ответил тот.

Поезд остановился, и он вышел на промазученый гравий какой-то маленькой,

утонувшей в зелени станции. С платформы к нему шел высокий мужчина в мотоциклетном

шлеме и в забрызганных грязью сапогах.

Через две минуты поезд тронулся. Пока Прокопий Иванович и Бояркин пробирались к

своему купе, промелькнуло название станции.

Вечером они сидели друг против друга за маленьким столиком, смотрели в окно и

думали каждый о своем. Лицо старика в последних отсветах солнца казалось грубым и

бугристым, как ласточкино гнездо. Непонятно было, куда исчезла его насмешливость.

– Леспромхозовский я, – вдруг сообщил он, – правда, уж пятый год на пенсии.

Старуха, слава богу, есть. Внуков и детей уйма. Одна дочь в Ленинграде. Приглашают жить к

себе. А мы деревню любим, задумчивость, в общем. Жить-то ведь надо так, чтобы успевать

соображать, что живешь. В Ленинграде, к примеру, или в Москве все бегут как угорелые.

Бегут, бегут… Остановиться бедным некогда. Едят-то прямо на ногах в магазинах.

– В кафетериях, – с улыбкой уточнил Николай, которого сейчас как раз и притягивало

это "бегут".

0н вообразил светлый и прекрасный город, в который приедет. Сначала пойдут старые

маленькие, даже скособоченные домики, которые постепенно сменятся высокими и

светлыми. Маленькие домики портили всю картину, а вот если бы, как в ворота, сразу

вкатить в настоящий город… Николай даже вздохнул взволнованно.

– Зря я над ним смеялся-то. Он ведь фронтовик, орденоносец, – говорил между тем

Прокопий Иванович, – а вот у меня по-другому вышло. Нас, леспромхозовских, вначале

взяли на войну, а потом вернули. Девки да бабы в нашей работе слабоваты. Тяжело было –

тоже мурцовочки-то хлебнули… Война, она ведь по всей территории была, хотя сам-то фронт

только с краю… Это уже в пятидесятых годах один военкоматовский увидел мой белый билет

и говорит: ты же, мол, здоровый как бык. Ох, я и выдал ему! Они же сами мне этот билет

всучили. Сколько я ходил, уговаривал. Но, с другой стороны, и они правы – надо было кому-

то лес валить. А как по справедливости – кому нужно было на смерть идти, кому нет? Как тут

рассудить? Вот у тебя деды есть?

– Нет, – ответил Николай. – Одного в сорок первом убили, другого, кажется, в сорок

втором.

– Н-да-а, – напряженно пошевелив губами, пробормотал старик. – Вот тут и

разберись… Если бы я погиб на войне, то не было бы моих шестерых девок. И внуков бы они

не нарожали. Но, может быть, твой дед тогда остался бы, и у тебя теперь было бы больше

родни. Ты, конечно, и не думал об этом, а я на пенсии только о таком и думаю. Самое-то

страшное в войне то, чего мы не понимаем и даже не можем по-настоящему понять. Страшно