Молодость с нами

ей жизнь, обремененный заботами человек?

Он решил, что не уйдет с трибуны до конца демонстрации и к мосту через Ладу не пойдет, переедет реку

на пароходике, пусть Варя подождет-подождет, рассердится на него и уедет домой. Да, пусть она на него

рассердится. Так будет лучше.

Решение было найдено, на душе стало спокойней. Павел Петрович ушел с трибуны, купил в буфете за

трибуной пирожок и принялся его рассеянно жевать. К нему подошел директор его бывшего завода, Лобанов, и

сказал, что он слышал об очень интересном деле, о том, что один из сотрудников института предложил новую

конструкцию мартеновской печи, в которой факел пламени располагается не параллельно поверхности

плавящегося металла, а идет на нее сверху вниз, вертикально. Павел Петрович ответил, что да, есть такой

проект. Надо бы его проверить. “Давай у нас проверим, — предложил Лобанов. — Ведь это же действительно

интересная идея”. Они вытащили из карманов записные книжки и принялись в них чертить возможные схемы

нового устройства мартеновской печи.

Так они простояли за трибуной до самого конца демонстрации, до тех пор, пока не опустели трибуны и

вся площадь, усеянная бумажками, цветами, флажками. Только тогда попрощались, условившись непременно

встретиться после праздников и продолжить разговор.

Подняв воротник, Павел Петрович шел по улицам среди группок отставших демонстрантов, которые

свертывали знамена и транспаранты и спешили к грузовым машинам, ожидавшим их в ближних переулках. С

медленного шага он незаметно для себя переходил на все более быстрый и к мосту через Ладу подошел как

человек, который очень спешит.

Перед ним стояла Варя, озябшая на ледяном восточном ветру, задувавшем вдоль Лады. Туфли она

промочила, потому что на мостовых и на тротуарах хлюпала слякоть от растаявшего снега. Но в глазах у нее

было столько тепла, что Павлу Петровичу стало нестерпимо стыдно за его мысль удрать на пароходике через

Ладу.

— Варенька, — сказал он, радуясь, что не сделал этого. — Надо непременно ехать к нам домой и

сушиться.

Ехать было не на чем, все трамваи и автобусы были переполнены возвращающимися с демонстрации,

такси не поймаешь. Решили идти пешком, но как можно быстрее. Шагая рядом, Павел Петрович посматривал

на Варю. На ней совсем и не было той пестрой вязаной шапочки, которую он силился рассмотреть с трибуны, а

была маленькая зеленая шляпа, которая хорошо шла к серому Вариному пальто.

Когда пришли домой, Варя вся тряслась от холода, у нее были совершенно мокрые ноги и посинели губы.

Павел Петрович достал ей Олины валенки, поспешил затопить плиту в кухне, и они сели на кухонные табуреты

возле кухонного стола. Варя постепенно согревалась, ей было хорошо и было все равно, что в ее жизни

случится с нею дальше. Пусть через час, через тридцать минут Павел Петрович одумается, заставит ее надеть

мокрые туфли и скажет, чтобы уходила. Она наденет мокрые туфли и уйдет. Но зато этот час или тридцать

минут никто никогда у нее не отнимет.

Павел Петрович жаловался на Олю. Варя сказала, что Оля, видимо, уже стала женой Виктора Журавлева,

во всяком случае живет она у Журавлевых, куда Варя заходила дважды. Там перегородили комнату дощатой

перегородкой, такой — не до самого потолка, оклеили перегородку обоями. В одной половине… — Варя пожала

плечами, — так, во всяком случае, говорит Оля… в одной половине живут она и мать Виктора Журавлева, в

другой — сам Виктор. Этот Виктор Журавлев очень хороший молодой человек. Они будут хорошо жить. Придет

время, Оля одумается и попросит прощения у него, у Павла Петровича, пусть Павел Петрович не огорчается, не

мучается так, все будет хорошо.

Варя изо всех сил старалась утешать Павла Петровича. Но слушать ее Павлу Петровичу было

невыносимо больно. У него не стало дочери, над силой и авторитетом отца взяла верх более мощная сила —

сила любви.

В плите гулко трещали еловые поленья, за лето высохшие, как порох. От плиты шло тепло по всей кухне.

Варины чулки, подвешенные над плитой, быстро сохли, от них перестал идти пар. Сушились и туфли,

положенные на крышку от кастрюли. Варя была счастлива в этой странной бивуачной обстановке. А Павла

Петровича вновь томило сомнение: зачем он привел Варю, зачем мучает ее?

Он думал, что Варя от него чего-нибудь ждет. А Варя ничего и не ждала. Она любила, была с любимым

человеком, чего же еще ей надо? Разговоров? Не надо разговоров. Слов уверения? Не надо и этих слов. Он

может молчать, сидеть и смотреть, как в отверстиях печной дверцы пляшет огонь, — пусть так сидит и молчит

— она будет смотреть на него и запоминать, запоминать каждую черточку на его лице, каждое его движение,

каждый жест. Он может бранить ее, ворчать на нее — пусть, она будет слушать и запоминать каждую

интонацию его голоса. Что бы он ни делал — все хорошо, хорошо, хорошо.

Так прошли два часа. Павел Петрович устал от необходимости говорить, он устал от сомнений, от