Молодость с нами

полтора раза? Какая, мол, радость лично мне от дополнительных пудов чугуна на мою душу? Из чугуна котлеты

не сделаешь и штаны не сошьешь. Обывателю невдомек, что ведь именно он, чугун, и выплавляемая из него

сталь решают судьбу нашего машиностроения, а следовательно, и производительности труда на фабриках,

механизации сельского хозяйства, а в итоге и котлет и штанов. Без чугуна ни котлет, ни штанов не будет. Так

ведь?

Ратников утвердительно кивнул. Светлые его волосы упали на лоб. Он не заметил этого.

— Вы мыслите научно, не сомневайтесь в этом, — продолжал Павел Петрович. — Не давайте сбить себя

с правильных позиций. Итак, я жду вашего доклада.

Ратников почти бегом покинул кабинет. Павел Петрович улыбнулся ему вслед. Молодой энтузиаст

положительно нравился Павлу Петровичу. Пожалуй, Самаркиной не придется занять его место.

Г Л А В А Ч Е Т В Е Р Т А Я

1

Утро было ясное и тихое. По Ладе, заполнив ее всю от берега до берега, медленно, с тугим скрипом шел с

верховьев лед. Под откосом набережной, полого облицованной гранитными плитами, возле самой воды, где

лежала дорожка песку и камней, собралась целая ватага мальчишек. Какие-то очень серьезные дела заботили

ребят; сумки и портфели их были так небрежно брошены грудой в песок, зимние истрепанные шапки так лихо

сдвинуты к затылкам, а лица отражали такое бремя суровых раздумий, что Макаров посчитал нужным

окликнуть:

— Эй, вы, там! Орлы! Что затеяли?

Мальчишки молча оглянулись на дядьку в черном пальто с барашковым воротником, к которому не

совсем ладно шла широкополая светлая шляпа, нехотя разобрали свои портфелишки и побрели вдоль берега.

Макаров остановился и смотрел вслед озабоченной ватажке. Он вспоминал себя, вот такого же

курносого, веснушчатого, с отраставшими к апрелю нечесанными вихрами.

Давно это было, давно… Не мчались в ту пору вместительные автобусы по набережной, не пролетали

легкие “победы”, не смотрели в Ладу окна шестиэтажных зданий с балконами, — изредка по булыжникам

катились гремучие тряские повозки, тощие кони вялой рысцой бежали мимо кирпичных и деревянных халуп,

черных от едкой заводской копоти, которую не могли смыть ни осенние ливни, ни талые вешние снега, хотя

заводы над Ладой, породившие эту копоть, не дымили уже с зимы тысяча девятьсот восемнадцатого. Заводы

второй, а может быть и третий, год стояли холодные, полумертвые; сколько хочешь шатайся по цехам, по

дворам — никто не остановит: набивай карманы гайками, болтами, кусками меди, шариками от подшипников

— никто не отнимет.

Жизнь не умирала только в тех цехах, на тех участках, где ремонтировали пушки против Деникина и

Юденича и паровозы, где из броневой стали склепывали артиллерийские пулеметные площадки для летучих

железнодорожных отрядов, где изготавливали санитарные двуколки и на расшатанных станках точили корпуса

трехдюймовых снарядов.

Мальчишкам было раздолье в ту пору. Отцы ими не занимались. Отцы или ушли на фронт, или

пропадали на митингах, в комитетах, в ячейках, на субботниках. Матери копали грядки на пустырях вокруг

заводов и тоже ходили на какие-то собрания.

Вспоминая отца, на щеке у которого багрово лежал шрам от сабли австрийского драгуна, мать в красном

платочке делегатки женотдела, себя и своих тогдашних друзей, Макаров долго следил рассеянным взглядом за

мальчишками, которые все еще брели вдоль берега; они размахивали сумками — значит, спорили меж собой. А

может быть, ругали его, дядьку в черном пальто и светлой шляпе, который ни с того ни с сего вмешался в их

дела.

Неспроста пришло на память далекое, мальчишеское: и день такой же голубой, апрельский, и ледоход, и

драные школьные шапки на затылках. Ясно помнилось, как стояли тут же вот, у воды, впятером и размышляли:

то ли на лед бросить стащенную на заводе пироксилиновую шашку, то ли в берег врыть, то ли подложить под

днище баржи, вылезшей на камни?

Иные, конечно, нынче времена. И мальчишки иные…

Макаров сказал себе об этом удовлетворенно; но вместе с чувством удовлетворения, оттого что

мальчишки стали иные, в сердце вползло совершенно неожиданное, незваное, неуместное чувство, до

странности похожее на сожаление. “Да, — думал он, — да, те пятеро мальчишек грохнули тут весной тысяча

девятьсот двадцатого года пироксилиновой шашкой, развалили на дрова прогнившую старую баржу, и может

быть, их тогда надо было драть нещадно…” Но драть-то драть, а вот ведь один из них сегодня известный

инженер-сталевар, руководит научным институтом, второй где-то на Дальнем Востоке возглавляет крупнейшее

строительство, третий — учитель, четвертый геройски погиб под Варшавой, командуя авиационным полком,

пятый — он сам, Федор Иванович Макаров, секретарь районного комитета партии, идет сейчас по свежему

утреннему воздуху к себе в райком начинать новый день трудовой жизни.

Он не облекал эту мысль в определенные слова и не слишком отчетливо признавался в ней даже самому