Молодость

– В нашем возрасте этому уже невозможно помешать, – ответил Старик и опустил пластинки на тумбочку. Лика подошла совсем близко. Они обнялись. Вдруг Николай Николаевич стал двигаться в танце: медленно, почти на месте, точно попадая в ритм. Лика поддалась, и какое-то время они танцевали.

– Вам нравится эта музыка? – спросил Старик.

– Какая музыка?

Он продолжал движение в полной тишине. Лика обняла его крепче и стала целовать в морщины, как когда-то дедушку. От усталости она уже не думала о конспирации, потому что вообще происходило что-то странное, и если Старик все это время не видел, что перед ним девочка, значит – был уже совсем далеко, и то, что в обычной жизни могло иметь значение, сейчас пропало навсегда. Они оказались у окна, где стоял проигрыватель.

– Аня, – Николай Николаевич взял ее лицо в свои огромные ладони, – вот я тебя и нашел.

Пальцы были не шершавые, как у дедушки, а наоборот, очень гладкие и теплые. Лика и раньше часто их касалась, но никогда не чувствовала глазами. Старик уже почти ничего не видел, ее лицо было для него как пятно света, и он наклонился, чтобы стало светлее.

– Мы так волновались, – сказала Лика.

– Я понимаю… Еще бы тут не волноваться. Но теперь-то все позади.

– Дело даже не во мне. Но вот дети – вообще с ума сходили.

– Это они могут… Орали?

– Нет, но волновались.

Она не понимала, почему Олег или его жена должны орать? На кого? Вообще, казалось, что они говорят о разном.

– Орали, – пробормотал Старик, – еще бы, тут и взрослый с ума сойдет… Ты целуешь меня?

Лика оторвалась от его губ, а потом, чтобы не было так стыдно, поцеловала еще раз и сказала:

– Да.

Старик крепко зажмурился, тоже поцеловал ее. Сначала – в губы, потом – в волосы.

– Шелковые, – сказал он, – всегда были шелковые… Ты, Аня, не волнуйся… Дети поорали – и перестали, обычное дело… А сына я забрал… Детей много было, все орали… Живой, слава богу, ты не волнуйся.

Он говорил явно о другом и явно не ей. Стало страшно.

– Я ненадолго, – слегка отстранилась Лика.

– Ты всегда ненадолго, – сказал Старик, – но побудь еще чуть-чуть…

Тогда она обняла его снова и стала гладить лицо, целовать в щеки. Старик поцеловал ее в губы и расстегнул рубашку. Распустил волосы. Лика закрыла глаза.

– Побудь еще чуть-чуть, – сказал он. От рук, опустившихся на грудь, стало холодно.

– Я…

– Знаю, – не дал договорить он, – ты думаешь, я совсем псих и ничего не вижу?.. Мертвые не воскресают… Но – в последний раз… Ты же так редко приходишь.

– Я не уйду, не уйду.

За окном было уже совсем темно, и они зажмурились, чтобы стало еще темнее.

Он открыл глаза первым. Тихий полуденный свет пробивал облака, хвою, занавески, терялся где-то по дороге и падал в комнату тем, что от него оставалось, каким-то уже совсем белесым туманом. Аня, молодая и красивая, смотрела без укора, но с грустью, как будто прощаясь и говоря, что что-то последнее и нестрашное между ними может произойти только сейчас. Но ответить на это было ничего нельзя. Он обнял ее и приник к губам, она ответила, а потом долго гуляли в хвойном лесу у дачи и целовались под гул военного товарняка.

Вернувшись в дом, они разделись спокойно и бесстрастно, как будто это было нужно не для любви, а для прощания. Он взял ее голову в ладони, поцеловал, крепко прижимаясь, чтобы быть близко и не видеть глаз. Но глаза все равно были видны, тогда он закрыл свои, а когда открыл вновь, увидел вместо Ани только пятно света.

Сначала поцелуи Старика были горячими, потом влажными, и по слезам, которые он оставлял на ее теле, Лика поняла, что одежды на ней почти не осталось. Было бы, наверное, очень стыдно, если бы она не понимала, что Николай Николаевич почти ничего не видит. Он смотрел пустыми глазами, свет, бивший непонятно откуда, попадал ему прямо на лицо.

День все никак не заканчивался. Они лежали на убранной, застеленной «на зиму» кровати без простынь и наволочек, потому что была уже осень и на даче никто не жил. Аня, мокрая от его слез, откинулась глубоко к стене, а он внимательно разглядывал ее, понимая, что нужно запомнить лицо, но не зная – как, как вообще запоминают лица. Тогда зажмурился, и, видимо, все же ему удалось это сделать, даже более того: запомнить на всю жизнь только это лицо, только эти руки и запах только этого дня.