Молодые и злые (СИ)

Вот и пришло, вот и сбылось со мной

Самое главное.

Несколько строк на ржавой стене пустой,

Все, что оставлю я.

Добро и зло, все висит на ремне

Из правды и лжи.

Было тепло, не было сил, не мне

Учить тебя, как жить.

На этой Земле, в огне и воде держись,

Не потеряйся

Над пропастью во ржи, там где лежит

Душа – вечный скиталец.

И я

Превращения огня

Наблюдал день ото дня,

За моим лицом нет никого.

Теперь намного легче,

И мое завтра было вчера.

Остался только вечер,

И право дожить до утра.

Выключить звук, закрыть глаза,

Не видеть, не слышать, ничего не сказать.

Animal ДжаZ «Давид»

Кире нравился город ранним утром. Только действительно ранним – не в семь-восемь утра, когда офисный планктон уже заполняет улицы кредитными «Фордами» и «Шевроле», нетерпеливыми гудками оповещая мегаполис о начале очередного трудного дня, а раньше, намного раньше.

Ей доставляло удовольствие ловить эту тонкую, едва различимую, грань между ночью и днем, которая летом в этом городе, казалось, и вовсе отсутствует. Это было время, когда просыпался ветер, прятавшийся всю ночь во дворах и арках, а теперь вдруг вырвавшийся на широкие проспекты и набережные, поднимая в воздух следы ночных приключений и щекоча бесстыжими пальцами речную гладь. Это было время, когда просыпалась Нева, покрываясь мелкой рябью от нескромных прикосновений балтийского ветра и переливаясь в лучах осторожного утреннего солнца. Это было время, когда просыпался мягкий солнечный свет, который, будто робея и стесняясь, окрашивал сначала лишь верхушки домов, постепенно проникая на улицы и площади, в дома и квартиры и, вконец осмелев, нагло резал усталые глаза редких прохожих.

Только ранним утром можно было увидеть этот город таким – пустым, тихим, светлым, сокрушенно осматривающим последствия ночной битвы и затаившим дыхание перед бурей нового дня. Утро не смывало ночные прегрешения, не очищало и не давало облегчения, оно лишь обнажало их. И в этом была его суть, его смысл, предназначение. Все, что ночь прятала от самой себя, все человеческие пороки, которые она покрывала, все поступки, которые оправдывала, все это утро выставляло напоказ, заливая беспристрастным прозрачным светом. Оно было честное и безжалостное и, возможно, единственно справедливое.

Кира часто возвращалась домой именно в это время, наблюдая из окна такси за одинокими автомобилями, спешащими по пустым улицам к начинающим по очереди сводиться мостам, и чувствуя, как и ее уродство тоже вылезает на поверхность, подсвеченное неумолимыми утренними лучами. Ночной лоск сползал с нее вместе с остатками макияжа, обнажая истинное лицо жизни успешного менеджера ее поколения – покрасневшие и ввалившиеся глаза, бледная неровная кожа, будто внезапно постаревшие, с вздутыми и напряженными венами руки, смятое в приступе похоти и провалявшееся несколько часов на полу платье. Все преступления, совершенные ночью, утро выставляло напоказ, не гнушаясь мерзких подробностей и смакуя необратимые последствия. Единственный, кто оставался неприкосновенным, был сам Питер. Он только хорошел в лучах рассвета, свободно вздыхая пустыми площадями и стальными глазами пересчитывая уцелевших после ночи жителей. Именно в этот момент можно было столкнуться с ним взглядом и замереть от неподдельного восторга и ужаса, увидев в нем отражение самой себя.

В такие минуты Кире, как никогда, хотелось исчезнуть, переродиться, не быть человеком своего города и своего времени, не знать себя, уснуть и не проснуться. Сожалений не было, была лишь пустота и безысходность, несовместимая с жизнью. Спасало лишь то, что никто не мог видеть ее в этот момент. Таксист не в счет.

Громова оторвала взгляд от окна и обернулась на Дениса. Утро не пощадило даже его – скулы обострились, под глазами глубокими тенями залегли следы бессонной ночи, линия подбородка ожесточилась, а на виске вздулась изогнутая, пульсирующая отчаянием вена. Кира никогда не видела его таким. Всегда улыбчивый, дружелюбный, до краев наполненный непостижимым для нее внутренним спокойствием Черышев сейчас был по-настоящему зол и даже не пытался скрыть это. Крепко держа руль двумя руками, как будто они ехали не по пустому проспекту, а пробирались сквозь ливень по лесной дороге, он смотрел только вперед, сдвинув к переносице светлые брови и плотно сомкнув губы.

Денис Черышев злился крайне редко, а если такое и происходило, то в большинстве случаев его злость была обращена против себя самого, нежели против обстоятельств или окружающих. Вот и сейчас, он не мог винить в произошедшем ночью Киру, проклиная лишь самого себя за бессилие и нерешительность. Почему он дал ей уйти? Почему не удержал хоть бы и силой? Почему позволил ей упасть у него на глазах и ничего не сделал?