Молох. Укус кобры

Ещё одна пощёчина заставляет меня открыть глаза и увидеть в руке Молоха нож. Острое, блестящее лезвие рассекает верёвку, приковывающую меня к стулу, а огромная, сильная рука хватает за горло и припечатывает к стене, как какую-то моль. Стул падает Молоху под ноги, но он пинает его и вжимает меня в стену ещё сильнее.

— Ты что, тварь, играть со мной вздумала? Думаешь, я вам бошки всем не поотрываю? Думаешь, пожалею тебя, падаль, после всего? И девку твою побегу спасать? — как же сильно он меня ненавидит. Как сильно, мама…

Ударяет меня о стену, склоняет своё лицо к моему.

— Е…

— Не смей. Не смей, сука, произносить моё имя. Говори, что соврала, чтобы спасти шкуры своих дружков! Говори, тварь! — ещё один удар о стену выбивает из лёгких воздух.

— Есения… — задыхаюсь. Его пальцы, сжимающие шею, вот-вот мне позвоночник раскрошат. — Её зовут Есения… Я назвала её так в честь отца, — закатываю глаза, отключаясь, и неожиданно сваливаюсь на пол, к его ногам.

— Твоя дочь, Молох. Даже не сомневайся. Ты её видел вообще? — краем сознания слышу насмешливый голос Ивана. — Лови фотку своего отпрыска. Ну, что скажешь? — звук входящего сообщения, и снова тишина. А может, я просто не слышу ничего из-за удушающего кашля.

Молох молчит. Я открываю глаза, чтобы увидеть его, и застываю на полу в позе эмбриона. Он смотрит на экран своего мобильного. Долго смотрит, тяжело. В его глазах понимание, разочарование, боль. Столько всего, что и не перечислить. И моя собственная боль отходит на задний план. Странно, я думала он узнает Еську ещё в кафе. Но он то и дело отводил от неё взгляд. Будто боялся посмотреть на мою дочь. Что ж, теперь уж точно увидел.

— Твоя, — всхлипываю, садясь на полу и обнимая себя руками. — Она твоя.

А ему больше и не нужны доказательства. Он и так знает, что его.

Запускает пальцы в короткий ёжик волос, прислоняется к стене.

— Ты и ребёнка меня лишила, — произносит глухо, а я, подняв на него глаза, столбенею от ненавидящего взгляда.

— Я хотела для неё другого будущего. Нормального. Не такого, каким было наше прошлое. Она не виновата, что её родители такие…

— Какие? — бросает мне зло.

— Моральные уроды.

Криво усмехается.

— Я не просил тебя прыгать ко мне в койку. Сама под меня полезла, нет? Сама ноги раздвигала и ещё просила. Почему ты аборт не сделала? Тоже сама решила, что хочешь ребёнка, да? — вырывается у него с рычанием, и замахивается трубкой, но не швыряет её. Сжимает в руке крепче. — Где девочка? — теперь уже спрашивает у Ивана, и я вытягиваю шею, прислушиваясь.

— У меня, Молох. Так что не дури. А то пришлю тебе твою соплячку по кусочкам.

Елисей не моргнул, не поморщился, ни один мускул на его каменном лице не дрогнул. Сложно было сказать, что он испытывает сейчас. Переживает ли за Еську? Хоть немножечко… Пожалуйста.

— Твой брат пока останется у меня. Если с девчонкой что-то случится, я вас обоих на ошмётки покромсаю, — и сбросил вызов всё с тем же необремененным горем видом.

— Ты что? Ты рехнулся?! — завопила я и бросилась на него, хватая за руки. — Они же Еську мою…

Молох остановил меня одной точной, не болезненной, но унизительной пощёчиной, а потом перехватил за горло и встряхнул, как мешок.

— Закрой свой рот, сука, теперь, раз молчала раньше.

— Не надо… Не мсти мне через дочь. Она не виновата! — всхлипнула я, хватаясь за лацканы его куртки. — Со мной что хочешь сделай, но умоляю, отпусти его. Если не отпустишь, они мою дочь убьют!

— Ты идиотка безголовая! Ты думаешь, они отпустят девчонку, если я дам ему уйти? Они нашли рычаг давления на меня, а ещё я знаю, кто меня предал тогда, кроме тебя. Как думаешь? Им нужна защита?

Я безвольно повисла на его руке. А потом, когда пальцы Молоха разжались, снова осела на пол.

Он прав. Прав на все сто. Если отпустить паршивого мудака Сенина, у них развяжутся руки. Насколько я поняла Ивана, им важно причинить Молоху боль, а разве существует боль сильнее, чем утрата ребёнка? Нет. Им ведь невдомёк, что Молох может ничего и не чувствует к дочери. Едва ли он вообще теперь хоть что-то чувствует, кроме ярости.

— Спаси её. Умоляю тебя, спаси, — поднимаю голову, вглядываюсь в стальные глаза. А он, плотно сжав челюсти, лишь молча рассматривает меня сверху.

ГЛАВА 40

ГЛАВА 40

2000 год

— Ну что, очухался? — услышал голос генерала и рванул к прутьям, чтобы вонзиться в падаль бешеным взглядом. Чтобы запомнить каждую черту его свиного рыла. Чтобы ещё раз посмотреть на его поганую ухмылку, которую однажды он сотрёт с его хари. С кожей сдерёт.

— Никак нет, товарищ генерал. Опять всю ночь бесился. Вон, грушу, которую вы сказали ему повесить, в клочья разодрал. Весь песок на полу.

Разодрал, да. Отросшими ногтями и зубами её рвал. Представлял на её месте генерала и разрывал.

— Ну ничего. Это первые дни тяжело, потом полегче будет, мальчик, — заговорил с ним ублюдок, приблизившись к клетке так, чтобы Молох не смог дотянуться. Хотя он попытался. С рыком ударился о прутья, а потом ещё и ещё, пока кровь из рассечённых бровей не залила глаза.