Молоко и свинец

Страх липкой паутиной оплел его сердце. Сколько они были знакомы? Едва ли больше недели, и вот теперь бросить все и удрать неведомо куда, этого ли он хотел от своей жизни?

— Хорошо, идем.

Катя поднесла отпавший лист к глазам и недовольно поджала губы. Стоило только заболеть, как все вокруг решили, что поливать цветы выше их достоинства. Вот придет Петр с работы, она устроит ему гибель Помпеи. Любовь любовью, а поливка цветов по расписанию.

Граммофон надрывно звучал голосом Плевицкой. Отец терпеть не мог ее репертуар, называя певицу распутной девкой, и, возможно, поэтому Катя так любила ее незамысловатые песни про чаек, ухарей-купцов и долю бродяжью.

— Бедные фиалочки, ну, ничего, этот шельмец еще поплатится. — ворковала она над засохшими цветками.

Чирикнул звонок, и Груня побежала отворять. Катя вытерла руки о тряпку и повернулась ко входу.

— А вот и он, явился не запылился. И вы, доктор, тоже здесь? Рада вас видеть, чай будете?

— Катя, мы уезжаем. — прервал ее Петр.

— Куда?

— На север, я потом все объясню.

Петр взял ее руки в свои и заглянул девушке в глаза, но Катя слишком хорошо знала брата и тут же почуяла неладное.

— С ума сошел, а как же наш долг, а отец нас как найдет?

— Его больше нет.

— Как это нет?

— Его поймали, наши, а затем, ну, знаешь, как бывает…

— Нет, не знаю. — уперлась девушка.

— Его расстреляли, Катя.

— Еще скажи, что это был ты.

Петр выпустил ее руки.

— И правда ты. Что ты наделал…

— Я пытался, я приходил ночью, хотел его освободить, но он уперся. Если бы нас поймали, то и меня бы тоже, а он не хотел, чтобы наш род прервался. Что бы ты сделала на моем месте?

— Я бы умерла.

— Пошли, я что угодно сделаю, хочешь, в церковь сходим, правда, что угодно, только скажи. — просил, почти умолял ее Петр.

— Нет.

— Ну же, Катя.

— А то, что застрелишь? Ты поднял меч, вы все, идиоты подняли меч, и вы от него и погибните. Слышишь?

Несколькими часами ранее Савицкий закончил точить карандаш и подпер мозолистой рукой щеку. Опомнилась, дуреха, пришла с поклоном, а ему что теперь делать? Идти, докладывать Трофимычу, так мол и так товарищ Воронов у себя заключенного прячет, и какой он тогда, к чертовой бабушке, товарищ? Век бы ему этой девки не знать как и всего их проклятого племени. Так сидел он, угрюмо водя карандашом по столу, когда кто-то положил руку ему на плечо.

— Это ты, сынок, на днях заключенного ударил? — раздался вкрадчивый голос над его ухом.

— Я. — мрачно сказал Савицкий, хотя понятия не имел, о котором из заключенных шла речь.

— А если бы он умер, ты бы смог людям в глаза смотреть, сынок?

«Да!» — хотел было огрызнуться Савицкий, но какое-то смутное воспоминание шевельнулось в его душе, царапнуло нежное нутро когтями непрожитых сожалений. Единственный раз, когда отец назвал его сыном, он запомнил столь крепко, словно это было вчера. Тогда произошла очередная трагедия на вокзале, когда маленький мальчик упал на рельсы, а поезд не успел затормозить. Работая кочегаром, его отец был одним из тех, кто вытаскивал то, что осталось мальчика. По всей видимости, это был сирота, за которым некому было присмотреть. Пузырь спирта, извлеченный из-под полы, и вот уже отец рыдая рассказывал ему о том, что так погиб его брат, и называл Савицкого сынком. Правда, на утро он уже не помнил ничего и отодрал его за уши, за не успевшие высохнуть сапоги. Пытаясь поудобнее устроиться на сундуке долгими ночами, мальчик мечтал стать тем сиротой, чтобы хотя бы на миг его любили и жалели. Уже тогда он понял, что жалости и любви здесь удостаиваются только мертвецы.

— Ты пойми, он мне как сын, пропадет парень ни за что…

— С ним все хорошо. — вдруг сказал Савицкий.

— Тебе-то почем знать?

Если бы Савицкий поднял глаза, то увидел бы, как благодушное выражение на лице господина на мгновение сменилось нетерпением, но тот быстро взял себя в руки, придав себе вид внимательного и чуткого собеседника.

— У Воронова он, мне служанка их сказала.

Незнакомец положил руку ему на плечо, а затем та словно невзначай скользнула ему на грудь.

— Что вы делаете? — возмутился парень.

Савицкий попытался оттолкнуть его руку, но закашлялся и к ужасу своему увидел, как из легких его вылетает черный дым. Вдохнув воздух, он ослеп от боли. Все внутренности словно были объяты огнем, и чем чаще он дышал, тем сильнее разгоралось то пламя.

— Спасибо за службу, сынок.

Мерлин не любил слово маг, предпочитая называть себя фокусником. Изящный взмах руки, и вот уже у девочки из-за уха словно вырастает блестящая монетка. Изящный взмах руки, и огонь каким-то чудом не трогает храм во время пожара, чтобы затем в одну из звездных ночей тот вспыхнул как факел, радуя истосковавшиеся по зрелищам глаза. А еще Мерлин любил качели, но не те, что с таким азартом штурмовали дети, а те, что люди называли своей душой. Качни в одну сторону, наклони в другую, и вот уже праведник становится грешником и наоборот. То была увлекательная игра, и чем выше были ставки, тем интереснее было в нее играть.