Молоко волчицы

— Господин есаул, темные мы люди, славяне. Истинно навоз. Германия последний бастион западной цилизации перед нашествием с востока. Сошелся я в Штутгарте с одной дамочкой, цилизованная такая, по пауке, в закон вошел. Разве сравнишь ее с нашими мокрохвостками? Кофий пил по утрам, коньяк вечером. Если и вспоминал станицу, то матерком. И скажу тайно: не радуюсь я войне. Добьем коммуну, вернусь к Эльзе, магазин у нее парфинерный, кремы, пудры. Деньжат я прикопил, слава фюреру. Прошение мне заготовил один адвокатишка, чтобы записали меня в немцы, — это, брат, люди самого господа бога, посланные им для установления мирового порядка. Если желаешь, и за тебя слово молвлю. А пока принимай под свою руку колхоз.

— А разве колхозы остаются? — удивился Спиридон.

— С колхоза шкуру драть легче в военное время, это и мы, немцы, понимаем!

Спиридон кивнул — согласен. Опротивел ему Алешка, как червивый махан. Даже с блатными в лагерях было сподручнее, чем с этими возвращенцами. Брат Глеб тоже без фальши — никак не отойдет от коней Спиридона, любуется, завидует, сам он о сказочной грабиловке только слыхал, а пограбить не пришлось. Глеб чуть не упал, услыхав, что Спиридон идет в колхоз и, стало быть, туда же запишет своих коней.

Эмигранты упились скоро, изблевали темную траву Английского парка школьником Спиридон сажал этот парк. Глеб тоже разошелся до лезгинки. Спиридон оставался трезв. После третьего стакана ясный, как месяц, казак, офицер, русский, он принял решение: идти на немца войной, как шел сын Васька, как сам Спиридон с особой ударной сотней на германском фронте в первую войну. Немецкий интендант поздравил его с должностью председателя колхоза, и Спиридон весело засмеялся и звонко чокнулся с интендантом. И уже за столом прикидывал, как формировать сотню.

Глеб тоже не праздно пил за столом — составлял список контрибуции, что причиталась ему с Советской власти, Список получился длинным. Атаманский писарь, змееглазая девка-сербиянка, вычеркнула коней, трактор, Зорьку, посуду, мебель — перечеркнула все и написала с некоторыми погрешностями в русском языке: «владеться домом». И то хлеб! Ляпнулась тевтонская с имперским орлом печать.

И день второй пришел. Большой день Глеба. В нем нет запаха скошенной травы, журчанья вод, волнующей скачки коней. Он не томил чарующей неизведанностью далей. Он весь страх и пустыня, которую надо пробежать. Поначалу шел не спеша. Тело после вчерашней выпивки гудело, нервное и бессильное. Пустыня ширилась. Приходилось поторапливаться. Чуть не раздавил курицу, что купалась в горячей золе на дороге.

Улица стала старинной. Вновь обозначились дома-сундуки, дома-лабазы, с болтами на ставнях, с глухими стенами на фасад, с воротами, крытыми кирпичом и тесом, с битым стеклом на стенках. Ржавели на купецких табличках имена сгнивших хозяев, даты постройки домов, бойцовские петухи из кровельного железа. Неистовый собачий телеграф сопровождал путника. Изредка мелькнет во дворе человек, увидит идущего и тут же скроется в трущобах владенья. Осадное положение самостоятельной жизни. Мираж блаженной страны двоился, струясь колокольными звонами Николаевской церкви. Глеб уже шел увереннее, как деды на Шамиля, пошевеливая пиками усов. Ветерок раздувал космы волос. У последнего поворота стал диким и патлатым, как бог языческих времен.

Острыми бугорками бурунов бежит синий Подкумок. Осыпанные птичьим пухом, спят кудрявые берега. В переулке дебри крапивы, развалины стен. За ними редкие кривые деревья. Равнодушная синева неба. Древние, вросшие до окон в землю хатенки, крытые камышом. Горечь. Тишина. Д о м в о л ч и ц ы. Всего год не видел его хозяин, а так отощали сосцы бронзовой матери! Облупились карнизы. Зарастает лебедой гранит парадного крыльца. Жемчуг улиток. Изумрудный мох. Грусть давних дней.

Как Одиссей после плена, бурь, жажды, вернулся он на родовое подворье. Шатаясь, подошел к хозяину седой немощный пес, лизнул руку. У Глеба горох по спине посыпался — Фингал, отпрыск волкопесьих собак. Узнал через десять лет или ласкался к каждому? Шкура в струпьях, глаза затянуты пленкой. Все рассыпается прахом. И заторопился хозяин в дом — воцаряться, выкидывать мужиков и евреев, обрастать салом, заводить, бог даст, семью, родить наследников, ковать копейку.

День стал сереньким, легкооблачным, предосенним. Хозяин поднялся по искривленной лестнице с провалами на месте сгнивших ступеней. Постучал в сухую филенчатую дверь. Не отвечают. Потянул медную в краске ручку барыня Невзорова заставляла прислугу чистить ее ежедневно. Обдало нежилым сквознячком. Комнаты пусты. Валяются бумажки, разбитый стакан, детская скамеечка, эмалированный таз с мыльной водой, этажерка из гнутого бамбука. Видать, жильцы отступили, бежали в чаянии грозного суда.