Молот Люцифера

Возле пруда простирался луг,
Мать его так пополам,
И тут я увидел сокола вдруг,
Шедшего по волнам.

«Ужасное чудо! – я громко вскричал. –

Как ты в воде не намок?!»
Хоть сокол мне, мать его, не отвечал,
Я спел ему пару строк —

Из древнего псалма (его я учил

В те дни, когда был щенком).
А сокол, ах, мать его, в небо взмыл
И обдал меня дерьмом.

Я тогда на колени пал,

В небеса не смея смотреть.
И тихо, мать его так, прошептал:
«Свою я приветствую смерть.

Смерть – вот то, что надобно мне,

Сто раз заслужил ее я».
А сокол, ну мать его, сгинул в огне —
Но снова обгадил меня.

Вот и ворота фермы Миллеров. Никого не видать. И никаких свежих следов колес на подъездной дорожке.

Неужели хозяева удрали отсюда еще прошлой ночью? А если нет, то сегодня они наверняка сидят дома. Утопая в глубокой грязи, Гарри прошлепал прямо к крыльцу. По телефону от Миллеров не позвонишь, но, пожалуй, он разживется чашкой кофе. Может, его даже отвезут в город.

Горящая птица в небе плыла
Как солнце. Как блик на волне.
Мать ее трижды. Вот это дела…
Хотелось зажмуриться мне.

Крепко зажмуриться, так вашу мать,

Только ведь я опоздал:
Много ли проку глаза закрывать,
Коль он всю башку расписал?

К священнику, мать его, кинулся я,

Пожаловаться на это.
Священник, подлец, стрельнул у меня
Последнюю сигарету.

О чуде священнику я рассказал, —

(Священник лежал среди роз.)
Дерьмо в своих волосах показал —
Ублюдок зажал себе нос!

Пришлось к епископу мне бежать,

Поведать, что было со мной.
Сказал епископ, так его мать:
Ступай-ка, дружок, домой.

А дома сразу в постель ложись,

Мать твою этак и так,
Проспись, болван, проспись, проспись —
И голову вымой, дурак!»

Гарри постучал в дверь, но никто не отозвался.

«А ведь дверь чуть приоткрыта», – понял Ньюкомб. Он громко позвал, и опять не получил ответа. И тут он уловил запах кофе.

Мгновение он стоял в нерешительности, затем вытащил из сумки пару писем и «Мистери Мэгэзин Эллери Куин» и, держа их как верительные грамоты, распахнул дверь настежь. И громко пропел:

Проспавшись, помчался к приятелю я,
Ах, мать его три-четыре!
Он – настоящая свинья
По имени Джок О’Лири.

Плача, в свинарник к нему я влетел

И прильнул к его пятачку.
Джок, так его мать, на окорок сел
И поднял свою башку.

А Джока супруге под пятьдесят,

Эй, мать вашу, слышите вы?
Она родила на днях поросят —
И все как один мертвы!

Я терся щекой о его пятачок,

Рыдая, мать-перемать.
И вот улыбнулся, очухался Джок
И что-то стал понимать.

Но его голова со стуком глухим

Напрочь слетела с плеч.
Супруга Джока ударом лихим
Сумела ее отсечь.

Потом она отшвырнула тесак,

Не замечая меня.
«Господи, – крикнула (мать ее так!), —
Дождалась я этого дня!»

Гарри оставил почту на столе в гостиной, там, куда всегда сваливал ее в День Хлама, и отправился в кухню, на запах кофе. Он продолжал громко петь, чтобы его не приняли за грабителя. А то ведь могли и пристрелить.