Молвинец

разнотравием, бликами, ангелов ликами!

Мой Соцгород – один! Как в Элладе туниками

мы китайскими пуховиками затарились

в девяностые годы! О, как поелику нам,

мы ходили, кто в розовом, в ало-гвоздиковом,

и из окон нам Раймондом грезилось Паулсом!

Да, вот так мы и жили. Нам год, что столетие,

у моей Фиваиды своё исчисление.

Я хотела бы нынче покаяться: Летою

мне Ока твоя матушка. И тем не менее

мои детские ели у Парка культуры,

мои взрослые клёны, что на Комсомольской.

Эти крыши домов – эти снежные шкуры,

эти белые ливни – их сколько, их сколько,

сколько их наловила я – нежных – горстями!

Мой Соцгород, поклон! И поклон моей маме!

Здесь волхвы ко сынку приходили с дарами!

Эти улицы были святыми путями,

я Соцгородом, словно Царьграда щитами

здесь укрыта! В надёжном я месте, я – с вами!

***

А для Бога равны мы, мы все одинаковы,

а для Бога любимы мы, бережны, радостны,

ибо он создал нас элексирно, экстрактово,

мармеладно-железно, без лжи, без редактора.

Мы для Бога равны тридцати шести градусны.

Мы для Бога равны во страданиях, в поисках,

в крови, боли и счастье, в блуждании, прелести.

Ибо мы – его дети. Из глиняной поросли,

вот из этой мы розовой, мягонькой плоскости,

и в любви, и в исканьях равны. Даже в ереси.

С тех, кто более всех фанатичен и менее

одинаковый спрос и ответы тождественны.

А я раньше понять не могла: кто во рвении,

я ведь думала им привилегии, песни им.

Я бываю такою убогой – охватишь ли? –

простираю я руки! О, звёзды, о, аисты!

Одинаково любит Марию Бог, Фатью ли,

для него всё есть мёд. Даже калий цианистый!

Долгожителей или умерших в младенчестве

он целует им щёки, их гладит, баюкает.

И меня ту, что кается – о, делать нечего .

и кричащую: «Эх, ты злодейка! Эх, бука ты!»,

и меня в раскаянии волосы рвущую,

и меня мало пьющую или не пьющую,

никакущую!

В поле, или в лесу, или в куще я!

На дороге застрявшей в грязи рыжей, гуще ли,

заикающуюся, с размазанной тушью ли.

Всё равно им любима, и это взаимно.

Ибо белые лилии и сумрак дымный.

Ибо льды и завалы. И войны повсюду.

Стынь и кровь. И осины – у каждой Иуды,

соучастие сговору, пакости, блуду.

И – заржавленный гвоздь в сердце русскому люду.

Там, где белая лебедь и чистые ризы,

и отнятье. И страх, и нахальнейший вызов.

О, не надо, не надо! И Суд Божий имут.

Но все Богу едины, все необходимы.

***

Не впервые идут осквернять русский храм,

если вспомнить историю. Я же не просто

вспоминаю – выплёскиваю пополам

вместе с кровью, где ссадины и где коросты.

Эти наши святые птенячии гнёзда,

где крылатые ангелы, Божии гвозди,

что в ладони вколочены нежно целуют:

«Аллилуйя, о, Господи, Аллилуйя!»

Даже там, где сжигали, я пепел вдыхаю,

даже там, где хулили, я слышу восторги,

засыпали камнями, где полночь глухая,

разной масти торговки, шабры, вертухаи,

всё равно всем поклон,

всё равно я всем – в ноги,

я – такая.

Окститесь! О, как же мне больно

говорить им, пришедшим из скверны, из оргий,

им поющим крамолу вблизи колокольни!

Терпелив Бог. Привык к Геростратам, Неронам –

это мелко и пакостно. Бог – Вавилоном,

прижимает к губам трубы Иерихона.

Закрывай ты лицо, прикрывай грудь и лоно.

Бог тяжёл, его вес – мегатонны.

В храмах русских то тюрьмы, то склад со пшеницей,

то конюшни, то псарни в безбожных эпохах

создавали!

А я вот иду причаститься,

хлеб, вино, словно Божью вкушаю частицу,

вот иду: ноги мерзнут, что лапки синицы,

возводя себя в степень мельчайшего вдоха.

Ничего.

Церковь вымоют. Грязь – три машины

соберут. Увезут. И отбелят, отчистят.

А я каждой травинке завидую мшинной,

что на взгорке у церкви и рыженьким листьям!

Отмываюсь, счищаюсь. Гряду. Наполняюсь.

«Что творили – не ведали!» – я повторяю.

Русь извечно жила сопричастием раю,

между войнами, бедами чуяла благость.

Выходила сквозь тленья, забвенья, затменья,

русский Храм выводил её в радость и в милость.

Я кидаюсь к иконам, сбиваю колени.

Нынче я помолюсь!

Сроду так не молилась!

***

Ах, своди же с ума, всех бросай, завлекай и бросай.

Вы могли стать княгиней, за Мышкина замуж чего же шлось?

В этих муках гудящих дрожите, коль кесарь – косарь.

И гордыня. И спесь. И распавшийся угольный мост.

Ибо всюду горело внутри, выжигалось какой из планет?

И не надо быть ведьмой, чтоб вляпаться в жгучий костёр.

Скорпион – вы, Настасья Филипповна, панцирь от бед

на душе вы носили, у панциря – красный узор.

Это как же могла я так зорко-то не доглядеть

в Достоевском увязшая по уши! Это не всё:

ради вас перегрызла б я провода жёлтую медь,

ради вас и не жалко под суд, даже рыбою в сеть.

Разве кто-то спасёт? Да, князь Мышкин и тот – от себя.

Его долго лечили, пытались из сказки изъять

и из этого хрупкого, звёздного, что скорлупа,

из хрустального, ох, уж мне русские эти князья.

Выворачиваться наизнанку и жгучие слёзы ловить

те, что сердцем наружу, а рёбрами строго вовнутрь.

Ваш последний любимый вам грудь размозжил до любви,

растерзал до небес, ядовитей была – только ртуть

да цианистый калий, как тот скорпион – перламутр.

Это утро – убийца, его изощреннее нет.

Разве лишь красота, но святые отцы молвят: «Свят!»

и уходят к себе, ибо женщина – есть райский вред

и соблазны все в ней, словно тот скорпионовый яд.

А мучительней пыток ужели найдёшь? Но нашла.