Молвинец

Ибо в этом, последнем простом, дохристосовом, выжил Пилат.

Ох, уж лучше разбиться виском да об угол стола,

ох, уж лучше бы с камнем да в прорубь, маркизом де Сад

иль тем истязателем. Ибо живою горю,

и молю об одном – лишь Настасью Филипповну убереги!

А тогда поведи, нарядив, поскорей к алтарю

ибо ей без того ни дороги, ни света, ни зги.

***

Нет слов таких, чтоб матерей утешить!

Нет просто слов…И жизней нет таких.

И неба нет такого! В мире грешном,

мне расстрелявшем сердце!

Кто он – псих

или ублюдок, это сделавший? Нам больно!

Теракт, контракт – какое дело нам

до личности его? Вам не крамольно

из смерти шоу делать пополам?

У вас так никого не убивали!

В детишек ваших не стреляли! И

вас не взрывали, шарики из стали,

пружины, гвозди кровью на металле

не ввинчивали! Чтобы смерть поить,

чтобы кормить её телами деток!

Любимых,

солнечных,

единственных, родных.

Вы не рожали их. Не зачинали. Пледом,

не накрывали в холодах льняных.

Вы не поили чаем из ромашки,

вы не кормили грудью…Матерям,

как пережить такое? Рвать рубашки,

как на груди от горя? Ко крестам,

как приложить уста? К земле, как тело?

И всё равно сквозь землю слышу я:

– Я – дочь твоя.

– Я – сын твой онемелый.

– Я – кровь твоя.

– Любовь твоя!

Земля,

как будто ходуном вся ходит, ибо

дозреют пули маком на полях.

(Проклятье Брейвикам, Аль-Каидам, Хабибам,

ну что же, террорист – трусливый лях,

ты застрелился? Ты повесился? Ты умер?

В аду горишь, в печи, сковородах?)

Все на колени перед матерями.

Все! Говорю, рыдаю ли навзрыд…

Глазами их! Всех матерей устами!

И я клянусь очистить мир от быдл!

И я клянусь свою вот эту клятву

своим детишкам, внукам, детям их

всю перелить до капли винограду

вином! Горю! Везувия я – кратер

горящий!

Пепелящий! Вал девятый!

Со мною вся страна до слёз людских!

***

Не могу больше слушать я эту ложь,

эту фальшь вопиющую с признаком фейка!

Если ваши часы отстают на два века,

призываю Потоп! А ни морозь, ни дождь!

Чтоб метаться по берегу: плакать и выть.

Чтоб горел Вавилон, и огнём целовал он

щёки, грудь и живот, прожигая нам лбы.

О, прошу, хватит лжи! Лучше выпить цианий!

Нет великих писателей в Нижнем, глухом,

и слепом, и мещанском во граде, застойном!

Вместо солнца – фонарь, вместо правды – Газпром,

вместо феникса – пепел. Поэтовы войны

там и тут! Вот Потопом бы это снести…

Пойте трубы ни ангелов – Иерихона!

Без искусства – закус, без поэзии – стих.

Задыхаюсь я здесь! Зажимаю в горсти

полумёртвое сердце. Я сжата – до лона,

до безумнейшей низости! Трах-перетрах,

тёрки, тётки да щётки. Спектакли про деньги!

Мне любое плечо – это скопище плах

и любая мне грудь – это, как две коленки!

Ты зачем, Аввакум, здесь дорогою шёл,

про рождение пел, что за Кудьмой-рекою?

Вот и я возжигаюсь раскольником, что ль

ты не видишь? Над башнею над шутовскою.

Никакой нет свободы – ошейник ли, цепь,

никаких нет писателей – кроме убитых!

И чем дольше, тем радостнее каменеть

(лучше бы признаваться, чем с пряником – плеть!),

и в Кремле покупная то ль мзда, то ль элита.

Да, скорее, лишь мзда. О, нет, я вам не враг.

О, нет, я вам не друг. Я вам – памятник Мёда

то, что с ложечкой правды, Почайный овраг,

где нет брода.

Неудобная правда и пропасть во ржи,

Коромыслова башня, скажу честно, чище!

Но привыкла я так к этой искренней лжи,

что мне самоубийца, сигающий с крыши,

словно птица в полёте!

Учи падежи,

не пиши слитно: «ЯтаклюблютебяНижний!»

Меня это корёжит, как вымерший Храм.

Боже, как я хочу полюбить тебя, ближний!

Полюбить тебя, враг и скупой, и бесстыжий,

полюбить всех иных тех, кто высушен, выжжен,

и наполненных, и исписавшихся! Вы же,

словно бабочки мечетесь промежду рам!

По мотивам «Войны и мир». Элен Курагина

Мы с тобою, как те две путаны. Вино

наливая в пузатые чашки банкета,

спорим, сколько их было мужчин? Мне смешно,

кто же их сосчитает? Лишь космос воздетый!

Словно пара портовых у берега шлюх,

спорят так два бомжа у помойных бутылок!

Я всех помню твоих! Вот Евгений – требух,

мысль связал из трёх букв, на Покровке вас вдруг

я увидела, шли вы: вот – лоб, вот – затылок!

И, конечно же, враз – публикация! Да,

в легендарном журнале. Роман. Не роман ли.

Или недороман. Помню, корочки льда

на подоле репьёво, пристали комами.

О, рабыня всего! Вены резать листом,

выковыривать ли, высердцовывать плахи?

А ещё – Михаил! Он крупитчатым ртом

на вокзале тебя целовал, от рубахи

пахло плесенью, похотью. После опять

твоя книга – в киосках Союза печати.

Да! Так многие женщины делали: хвать –

переспать, перевытерпеть вчуже объятья

то банкиров пузатых, то лысых купцов.

А теперь ты – стара. Ты распухшие ноги

еле-еле влачишь. И одрябло лицо.

Впрочем, я вточь такая же. Я – из нестрогих!

Все в гробу Одиссеи, Плутархи. А мы,

как в безумье Нероны, прижавшие скрипки,

и горит подожжённый наш Рим. Костромы

пережравшиеся – мы пожаром! Умы,

перееденные тараканами – пипки!

А тебе – только деньги. Ну, хватит уже,

всё равно не прилипнет ни серебро-злато,

ни турецкая лира, где профиль кушей,

чем все курвы, блудницы! И далее – матом.

Эх, Элен, так Толстой обыграл красоту,

той, что смолоду не было! Взять и погибнуть!

Надо Слову служить -

пригвождённая ртуть,

аномальная зона, где срама не имут!