Молвинец

Мне двадцать лет. Осенних улиц грязь.

Больница женская – шприцы, лекарства, марля.

«Блудницы!» – медсестричка матерясь,

прошла в палату.

Я дрожу.

Под шалью

мне холодно. И сразу горячо.

Запахиваюсь в ситцевый халатик.

Ужель таблеток всем, кто хочет, хватит?

И тот мужчина, первый, – палачом

и гильотиной – мне его плечо

и рук объятья?

Он сжёг меня. Теперь моё нутро

не айсберг и не океан ледовый.

И зря волхвы понапасли даров,

и гнули зря богатыри подковы.

О, научите, сёстры, вы теперь

не плакать Ярославну! Ибо скоро

лихие девяностые! Потерь

удвоится. Лишится свет опоры.

Но близкое, родное, как терять?

В кишащих зеркалах хирурга столик…

Отсюда, здесь я примеряю роли:

ни девица, ни мать, ни полумать!

О, тело женское, манящее, литавр

не хватит, чтоб воспеть тебя во страсти!

Рассудок потерял Отелло-мавр

И Гамлет!

Мир, разорванный на части

во мне скоблил бессмертное дитя!

Я помню этих женщин в токсикозе,

походки шаркающие, словно шелестят

сухие листья астр, рудбек, амброзий.

Ещё я помню на стене плакат:

«Мать и ребёнок!» – это очень просто,

и в пятнах крови ситцевую простынь,

и «всё про это», и сильней в стократ

по телевизору, чуть за полночь, разврат,

давалки, шалашовки и дома

терпимости. А нынче разве лучше?

Нас Достоевский учит, учит, учит.

Толстой нас учит. Век сошёл с ума

от денег.

Как же пахнет шаурма,

когда выходишь прочь из отделенья!

…Спит дочка, кулачки зажав в колени.

Ей не дождаться своего рожденья!

***

Это он – Кузнецов! И ещё его слово «виденье»!

О, какое оно – восходящее, с корнем внутри.

Вглубь уходит оно между Азией нашею древней

и Европой, как дерево цепится кроной, парит.

Сколько слов поисчезло, завязло в шаблонах, а это –

Кузнецовское, как после бури в ожогах – свежо!

Послемолниево!

И надмолниево! И воздето

оголённым под двести, под током – убьет и сожжёт!

Это слово, что символом мне, Иггдрасиль – слово- космос!

Населённое множеством разных существ, понимания, рун.

Не сама ли его восклицала я больно и остро,

восклицала: «Рожаю!» и корчилась в мареве лун.

Это слово – вещун!

Прозревая в него, проникая в него. После, после

восходя, воскрешая. И мне Кузнецов говорил, говорил

то, что я – истеричка! Истерика – это ремёсла.

Вся поэзия наша – истерика! Он – сторожил!

Сторожил пепелищ! Он – охранная поступь виденья.

Иггдрасили его возрастали, хрипя и давясь.

Но он первый воспел, первый выдохнул и, тем не менее,

он сцепил позвоночником, рёбрами этот каркас!

Нет, не кость я – ребра его! Я лишь в его магнетизме,

в зоне русского слова и в крепости русских щитов.

Ибо каждый поэт в Иггдрасиль его вещий нанизан

и над болью витает воздвиженных вечных мостов.

Помню наши я встречи в музее, на кафедре, улице.

Помню снег и капризное это: «Сюда не ходи!»

«Сын ошибок» у Пушкина, но только стоит зажмуриться,

дочь – ошибок я трудных, а опыт пылает в груди!

***

Не с ума ли сошла ты, девица? Не с ума ли сошла ты, красная?

Посадила бы лучше деревце, приласкала сыночка ясного!

Ты же – в тонких чулочках, в платьишке, что чуть-чуть прикрывает трусики…

Слышу я – это хрустнула матрица всей земли под людской нагрузкою!

За платочек цветастый, яблоко, за кольцо, жемчуга да яхонты –

к нам из древности, время зяблого, из горнила (Не словишь плахами,

не испугом, кнутом не вытравишь) – покупное ты тело бабское!

Ни судьбой, похвальбой, субтитрами, ни какими не выдрать красками!

Вот стоишь на шоссе. Качаешься, словно яблоня. Груди спелые,

араратные, горностаевы. Кто ж ваял тебя, каменелую?

Всех блудниц оправдать могу запросто. Всех Катюш, что в романе, Масловых!

Я сама была временем сцапана, торговала хореем, анапестом.

На трёх службах горбатила – дворницей, санитаркой, уборщицей, поваром!

Ни судья я. Ни ангел. Ни скромница. И ни снежная баба ведёрная.

Вас в порту, где солдаты, матросы ли пруд пруди, да в домах терпимости –

всё равно отрастить хочу космосы и призвать хочу к падшим – милости!

Вон той нищей – рюмаху красного. Наркоману – доз марихуановых.

Проститутке – по Блоку страстному, по поэту в страстях путановых!

***

Мне везло на учителей.

Одною из них была Мария Антоновна.

И когда в магазине вижу антоновку,

то беру яблоко в руки. В нём мёд, елей…

А ещё были у меня учителя –

вся литература русская это тоже учитель!

И ещё, когда начинаешь в сотый раз с нуля,

и кричишь всем ветрам – рвите!

А когда по-язычески кланяешься всем дождям

атмосферным, кислотным, серным с примесью йода

на размытой до глины дороге, когда непогода

среди леса, луж и глубоких ям,

дождям, словно учителям!

И кричишь, руки воздев, посреди полян

в горицветах, ромашках: «Закрой, небо, кран!»

А оно, словно в тысяче шрамов и ран

из моей груди выполаскивает, вымывает, чтоб вновь по нулям.

А ещё мальчик в подворотне

с ножичком – просто так, попугать!

А я всю жизнь задыхаюсь после такого испуга.

А ещё бабушкина в ситцевых бликах кровать

наподобие доброго друга.

Учитель может целить, волхвовать.

Даже луч света. Даже котёнок пищащий – учитель,

когда ты спасаешь его дрожащего! (Так твою мать!)

Покупаешь еды, молока, наполнитель.

А я всю жизнь учусь добру,

например, у старухи (её бросили родственники),

например, у побитой собаки, прячущейся в конуру,

чем-то больше, чем сердце – поступью, россыпью,