Молвинец

Вот священник Владимир. Грешнее, святее,

но пока я вот здесь, но пока на земле я

чем мне греться?

Обжигающей болью от кардиограммы!

Её образ и почерк с приплеском пожарищ…

А поэт – он иная субстанция, манны –

ей товарищ!

5.

Все поэты, как дети. Обидчивы и жестоки.

Ради слова они человека карают!

И в проклятья сдвигаются. Ибо им створки

приоткрыты в иное. В межмирное. Краем

между Вакхом и Бахом в органы и оргии.

Я впадаю, безумная, в Миргород Гоголя,

в микрокосмосы Гашина, в тени бесстрашия.

Ибо «Красный цветок» про меня! В рукопашном я

пропадаю бою. Войны литературные,

что ветрянка, под сорок два с температурою.

Если словом по темечку, как арматурою

два водителя насмерть дерутся. Ажурными

их плетеньями трудно назвать! И коклюшками

вологодскими вряд ли, они – пампадурные.

И бездушные.

6.

Я к тебе всем восторгом Марины Цветаевой.

Ты ко мне, как Ахматова, пренебрежительно!

Виноватей я всех невиновных! Обхаяна!

Караванными лаями!

7.

Грех святых.

Сласть всех горестей.

Жажд близ питья.

Дорога безногих.

Виденья слепых.

Правда вранья.

Ум безумствующих.

Глупость гениев.

Стон битья!

Какая ж ты курва – литература,

война без победы. Небо без дна.

Ты – порно для взрослых. Где много гипюра.

Атласные простыни. Шуры-амуры.

Плоть обнажена. Беременна!

8.

Так вспори своё чрево.

Иди ты к знахарке. Сделай аборт.

Поэт аномален особенно первый.

Достоевского «Идиот».

9.

Но есть светлый момент. Например, Нобелевка,

от которой откажется Пастернак.

Или Пушкин, убитый Дантесом. Родина,

как же так?

Альфа-Центавра, где есть человечество,

там есть поэт – на тебя он похож,

голову класть чтоб на плаху вечности

да под нож!

Я – не поэт. Поэтесса. Мне проще.

Мне под топор всей берёзовой рощей.

Я уже делала так ради Слова.

Но моя роща взрасталась поновой.

Это – Елабуга и Е. Благово,

родина та, что была кумачёва,

но на осколки рассыпалась силой.

Ими меня – на куски – распрямило.

***

Упорно не замечая, как давится слезами бедняк,

как выполаскивается вздох из его телогрейки,

на линии сердца черта! И сквозит с неба мрак,

считая копейки.

Потихоньку выносят с черного хода мечты,

неуслышанных в нашу стужу,

как утешить мне из неутех,

выворачиваясь, как мех,

мягкой, розовой песней наружу?

Я, распятый, с тобой, где ты,

я с тобою, кто предан всуе,

пролетарий мой трудовой,

кто «ура» кричал, голосуя,

кто оставил на мостовой

своё мертвое тело косулье…

Кто – под танки.

Кто – под ружьё.

Мой народ, я с тобой, я со всеми.

Ты – последнее, ты своё

всё отдал, ты пролил своё семя

в русских женщин. Безбрежна судьба!

Но святей нет поруганных истин!

Горячее нет сорванных звёзд. И горба

нет прочнее и нет каменистей!

Кто не грешен, пусть слово бросает. Ловлю.

Голытьба, побирушка, путана.

Задыхаюсь я в крике. Пускай улю-лю

ты мне вслед. Всё – небесная манна:

я, как старая мать бесталанных детей

своих бедных, как вечная рана.

Неужели разденут нас всех до костей

в пользу срама?

И какому молиться теперь нам царю

Николаю? Лжедмитрию? Пану?

Коль к последнему тянутся сухарю.

А народ отдаёт со словами: дарю

с маком, пряный!

Трудовые мозоли на пальцах старух:

они шпалы таскали на шпалозаводе.

И распухшие ноги. И взгляд их потух.

О, прозренье слепых. Сотни – сотен.

Крик – молчавших.

Раскаявшихся Магдалин.

Слух неслышавших. Сласть огорчённых и горечь

всех услащенных. Видит ли вас Божий сын,

достаёт ли он с полки Златой свой кувшин,

шлёт ли помощь?

ПОЭТЕССАМ

Ваша жизнь, ваши строки, ваша судьба,

вижу ваши кудрявые светлые головы,

поэтессы! Морщинки куриными лапками, что возле лба,

обнажённые рифмы пронизаны нервами голыми.

Треугольник Бермудский, поломаны все корабли,

Стоунхендж – инженерное чудо на камне висящий.

Если ваши воздвигнутые в небесах алтари

созерцаю незрячей вселенной всё чаще я, чаще.

Продвигаюсь на ощупь! Вот травы, вот рощи, листы,

вот трамвай, как цветок на ветвях проводов тёмно-алый,

вот одежды раскинуты, тёплый поток наготы

до ключиц. До изнанок.

Сестёр в вас своих узнавала.

Много раз говорила себе: не давай им совет!

Но, увы, вот сейчас я его вам даю, хоть не надо.

Никогда – лучше голову в петлю, к виску пистолет –

но не жалуйтесь людям. Вам их утешать, а не падать!

Не просите сочувствия, жалости, денег, щедрот,

не пишите в сетях социальных про ваши мытарства!

Поэтесса – не просто, чтоб в рифму слагать. Ей – исход

по следам Богородицы,

чтобы иссохший свой рот

наполнять невозможнейшим: «Здравствуй, не верящий, здравствуй!

Не приемлющий, здравствуй! Привет, отрицающий мя!»

Как у Лермонтова, помнишь ли? Твоя грудь – моя плаха!

Пусть другие кричат: я – поэт, начиная с нуля.

Поэтесса – всегда с сотворения мира, со взмаха!

И не жалуйся, что подражают, дурёха, тебе!

Принимай это так, словно нищий у церкви алтынный!

Если б знали, как мне подражают, мне – Божьей рабе,

сколько вынесла я на себе, на плечах, на горбе…

И не жди, что похвалят. О, только не это отныне!

Неурядицу вечную ты переплавь в золотник

покаянно! Обидевшим ноги целуй, рухни рядом!

Умоляй! До костей раздевайся в разверстый родник,

насыщайся, сражайся!

А, впрочем, тебе это надо ль?

Обезглавленной Антуанеттой, сожжённой Д'Арк

и убитой любовью к нелюбящим, разве такая

сопричастность нужна? Я скорблю, я сочувствую так:

ибо, небережённая, я тебя оберегаю!

***