Момент истины

Выражение «профессиональный военный», однако, более определенно по смыслу, чем «профессиональный писатель». Когда писателя хвалят за профессионализм, то это может означать разное. Например, то, что он хорошо знает свое дело, ремесло. Или то, что он споро выполнит любой заказ. Или же то, что он поставил сочинение романов или стихов на поток.

Герои богомоловского романа, контрразведчики-розыскники, профессионалы, иногда говорят о «факторе человечности» и «моральном аспекте» своих действий. Идет жесточайшая война, их воинское ремесло изощренно, рискованно, кроваво; человечность и обычная мораль присутствуют в нем как «фактор» и «аспект»; большее их участие практически недостижимо. Но и простое их присутствие — уже акт доблести и благородства, уже благо, и дается оно нелегко.

Для Богомолова-писателя человечность и моральность — всеопределяющий угол зрения, литературный профессионализм — лишь «фактор» и «аспект». Он всецело подчинен и служит заветной, главной задаче. «О том, что знаю лучше всех на свете, сказать хочу. И так, как я хочу» (А. Твардовский).

О «сыне полка», о краткой и бренной любви на войне, о приключениях разведчиков и контрразведчиков писали до Богомолова, и не раз. Но это его не смутило. Он писал вроде бы про то же самое, но по-другому, про другое, в других целях; чаще всего он превосходил в знании предмета, но еще важнее, что понимал его глубже и видел дальше. Может быть, богомоловские истории потому и врезаются в память, что в них ощутима некая абсолютная правота, словно в них все художественно исчерпано и прояснено до конца? Словно и в самом деле там — просверк истины, и не какой-нибудь частной, мелкой, короткой, а той, что связана с надеждой жизни на духовно стойкого и морального человека, на его победу.

Кажется, нет литературы более жестокой и мучительной, чем та, что говорит о войне. Однако, что бы ни было предметом изображения, художник следует одним и тем же нравственным убеждениям, если они тверды. Материал войны неизбежно жесток, перенасыщен смертью или ее угрозой, многим моральным заповедям и запретам там нет места, они мешали бы войне быть войной. Но сам-то художник принадлежит не войне, не ее законам, и, даже сознавая «страшную необходимость» (Л. Толстой) ее для своего отечества, он остро чувствует, как вся жизнь и весь человек под действием могучих беспощадных обстоятельств отклоняются от того, что еще вчера казалось нравственной осью бытия, если и колеблемой, и даже сильно, но все равно существующей. Отклоняются, но помнят о ней и стремятся к ней вернуться. Бездна войны, народного страдания, равно как и высота духовной народной стойкости и мужества, нуждаются, с точки зрения художника, в каком-то измерении, и художник пытается такое измерение найти.

Иногда думают, что самые суровые и категорические наши военные писатели — В. Быков и В. Богомолов. Может быть, так и есть. О высоких требованиях к человеку, которые содержатся в их книгах, писалось не однажды. Героическое кажется трудно совместимым с истинно человеческим. Там, где жестко-высокие требования, человечности вроде бы нечем дышать. Человечность — это вроде бы тогда, когда пишут: «И нет на земле виноватых». Но отвлеченности легко толковать вкривь и вкось; художественная конкретность в этом смысле все ставит на свои места, и тогда много виднее, где гуманность и где жестокость, где мужество и где деловитость убийц, где добро и где зло…

Иван Буслов, разведчик, лазутчик, был «совсем еще ребенок, узкоплечий, с тонкими ногами и руками, на вид не более десяти-одиннадцати лет, хотя по лицу, угрюмому, не по-детски сосредоточенному, с морщинками на выпуклом лбу, ему можно было дать, пожалуй, и все тринадцать». Таким впервые увидит Ивана старший лейтенант Гальцев, когда мальчик вернется с «того берега».

Внимательными, добрыми глазами Гальцева смотрим и мы; этот угол зрения в рассказе неизменен; лишь в самом конце строки немецкого документа вдруг заставят-нас представить себе другой взгляд — врага. Можно было добавить много страшного и даже ужасного, рассказав о скитаниях мальчика в тылу немцев. Для этого нужно было переменить угол зрения, взглянуть на все глазами мальчика или еще как-то, все ведая и все проницая, то есть явно переступив границу, отделяющую твердое авторское знание от предположений и фантазий. Хорошо это или плохо, но переступить эту границу В. Богомолову трудно и по сей день. Возможно, вышло бы гораздо чувствительнее, страшнее, но писатель предпочел, чтобы вместе с Гальцевым мы испытали, пережили горькую беспомощность взрослых перед лицом такой детской судьбы, остро поняли всю ее противоестественность, расслышали заключенный в ней укор.