Момент истины

Сама художественная логика романа приводит нас к мысли о тружениках войны, твердо знавших свое дело и свой долг. Они, действуя на острие приказа, добывают результат, развязывают «все концы», приближая в полную меру своих человеческих сил момент высочайшей для них истины — победы над гитлеровской Германией.

Война и воинское ремесло героев предопределяют в прозе В. Богомолова даже особенности ее стиля. Воспроизводится не только словарь, но и сам образ мыслей, способ рассуждений, ищущий точности и краткости, опускающий эмоции. Но тщательное воспроизведение всего специально военного, «технологий» и «философии» розыскного дела не является для В. Богомолова самоцелью. Он стремится к максимальной достоверности всей обстановки, всех обстоятельств, потому что иначе желанной правды не достичь. Иначе ему не добиться своего, художнического «момента истины».

Органически вошедшие в роман подлинные оперативные документы — сводки, записки, спецсообщения, шифротелеграммы — еще более укрепляют эту достоверность, придавая ей исторически-конкретный и объективный характер. События романа находят обоснование и продолжение в документах: содержание, логика и тон документов отражаются на героях романа, нагнетая напряженность и драматизм; иные действующие лица завершают свою романную судьбу в документах, другие являются из документов, чтобы действовать… Образуется слитое с документом единое художественное произведение, всесторонне и неотразимо аргументированное. Оно выходит за рамки приключенческого жанра хотя бы уже потому, что смысл его не исчерпывается искусной интригой и благополучным исходом приключения. Это для нас приключение, а для героев романа — тяжкая, смертельно опасная работа. Для них — это их жизнь, другой никакой сейчас нет, другая — в тревожных письмах из дому, в переживаниях за судьбу близких, в редких воспоминаниях о довоенных надеждах. Иные из них (Алехин, Поляков) и профессионалы-то поневоле; такими их сделала война… В романе — только часть жизни воюющих людей, но она сохраняет всю полноту смысла, не сводимого к детективной логике и схеме: ищут, нашли, схватили… Мы постоянно чувствуем, что, решая сегодняшнюю, неотложную задачу, — поглощенные ею! — герои романа словно держат в уме какую-то, еще более значительную сверхзадачу, и она в военных терминах, пожалуй, не вполне выразима…

Война не перестает быть войной, военные заботы — военными заботами, но повсюду у Богомолова, во всем, что написано, изображено им, присутствуют и внимательно смотрят широко открытые, живые человеческие глаза, вбирающие весь доступный им мир — без изъятия, без небрежения чем-то, без каких-либо шор. Да, они смотрят пристально и цепко, и всякий персонаж романа, даже «проходной», мимолетный, предстает как живой, но разве — не будь этих глаз — поверили бы мы в этих розыскников, в их искусность и наблюдательность? Тут и весь жаргон не помог бы, не поверили б ни за что.

Этот роман западает в память многими лицами, и ни одного — бесцветного, стертого, не прорисованного. Каждый человек, какой бы малой ни была его роль в событиях, увиден взглядом наметанным, острым и неравнодушным. Здесь нет лиц приблизительных, без своей судьбы и своей отдельной правды. «Кровавый отблеск» лежит на всем, что есть и еще случится с отцом и сыном Васюковыми, тягостна и безысходна душевная драма горбуна Свирида, у героического поступка хуторянина Окулича оказывается совсем не героическая природа, страшная, трудно постижимая ожесточенность движет немецкими шпионами «Анной Ивашевой» и Мищенко… А сколько живой характерности и смысла в пани Гролинской, матерного варшавского Повстанца, в бывшем воре Борискине, шофере продовольственного склада, в болтливом, разбитном старшине из Лиды, в молодой крестьянке Юлий Антонюк! Впрочем, тут, кажется, никого не забудешь: ни особиста Камалова, ни генерала-астматика, ни огородника из бывших русских поручиков…

Искусно построив роман, Богомолов не переборщил, однако, с искусностью. Эта постройка лишена каких-либо заметных литературных ухищрений; она, может быть, в известном смысле даже антилитературна, если под «литературностью» разуметь нечто сугубо «правильное», «складное», «отутюженное». Если ряд глав и написан от лица Таманцева или Алехина (здесь использован популярный прием), то сделано это ради полноты центральных характеров, для укрупненного показа внутренней работы их ума и души. Мы на стороне Алехина и Таманцева, Блинова и Полякова не только потому, что они — наши, но и потому, что автор открыл нам их внутреннюю жизнь, и стало ясно, что, какими бы разными они ни были, это — люди чести и долга, люди — для обстоятельств такой войны — просто хорошие и достойнейшие…

По всему видно, что глаза автора не притерпелись к злу и безобразию войны, не обвыклись среди беды и горя. Им открыта боль жизни, ввергнутой в это смертоубийство. Им открыто и мужество человека, чувствующего эту боль вокруг и в себе и воюющего во имя возрождения человечности.