Момент истины

Тот же Таманцев вспоминает свою первую встречу с вражескими агентами-парашютистами. Все четверо были, в нашей военной форме и везли с собой для прикрытия русского мальчика, подобранного где-то у границы. Их радистку мальчик был приучен называть «мамой», и в разгар стрельбы, обхватив эту женщину, «окровавленную, полуживую», обеими руками, он «дико кричал; в этой страшной передряге она наверняка казалась ему самым близким человеком».

Таманцева иногда называют «суперменом», но позволительно заметить, что так называемые «супермены» обычно не принимают близко к сердцу мелких подробностей жизни, и, прежде всего, чужого страдания, и чужой боли. Они не видят их в упор.

Страдания детей в романе В. Богомолова — как еще один сигнал о бедствии, которое терпит жизнь. Детские лица и судьбы, мелькнувшие в романе, — еще одна подробность реального, жестокого мира Алехина и его товарищей. Приказ приказом, долг долгом, но героев писателя ведет и другое: они видят, как распоясалось зло, и в полную меру своих сил возвращают жизнь к ее нормальному состоянию.

У В. Богомолова дети словно напоминают взрослым о чем-то чрезвычайно важном, полузабытом, заглушенном; с ними возникает новая, предельно ясная, неопровержимая мера происходящему; остро осознается, что дети тоже видят все это и что на самом краешке жизни они — беззащитнее всех…

Владимир Богомолов, как человек и художник, решительно отвергает схематическое, скороспешное мышление, огульное, упрощенное определение людей и явлений, всякую нравственную неопределенность. Люди в его романе выбиваются из-под готовых, заблаговременных, жестких определений; жизнь и людей предлагается рассматривать непредубежденно, ничего заранее не предрешая. Отвердевшая, упрямая, прямолинейная мысль приводит помощника коменданта Аникушина к непоправимой ошибке. Да и сама аникушинская предубежденность вырастает под воздействием испытанных им на себе категорических, несправедливых оценок человека. Когда в романе произносятся слова о безответственности и чуть ли не саботаже, то от них веет холодом все того же удобного, всеоблегчающего схематизма, знакомой огульности, ищущей повсюду виноватых и не желающей считаться с объективной реальностью. Автор не опускает ничего, что могло бы объяснить и оправдать слова о саботаже и прочем. Тем яснее и очевиднее их глубокая несправедливость. За ними нет даже опасения быть несправедливым, словно сомнения по этому поводу и в самом деле — занятие для «неврастеников»… Автор говорит нам ясно: решающая роль в изображаемых событиях принадлежит группе Алехина, а также Полякову и Егорову. Это они достигли результата, это их заслуга и победа. Понимание этой роли, а также всего воспроизведенного в романе механизма военного управления, восходит у В. Богомолова, на наш взгляд, к толстовской традиции.

Навязчивое долженствование чувствует себя в этом романе столь же худо, как и в реальной жизни. Видимости, порою очень активной, весьма убедительной и самоуверенной, противостоят действительный человек и его действительное дело. Истина у Богомолова как бы поднимается снизу; она вполне и сколько угодно может не совпадать с домыслами, предположениями, теориями, вообще — с «должным», с абстракциями. В ней всегда есть неожиданность — признак жизни.

Владимир Богомолов исходит, скажем, не из того, каким должен быть человек, спасший от немцев комиссара, а из того, каким он был на самом деле в том конкретном неповторимом случае, вошедшем в роман. Так читатель открывает для себя Окулича с его страхами и отчаянным желанием уцелеть при всех; и комиссара-то он спас, оказывается, не из каких-то там убеждений, а просто заранее страшась партизан больше, чем немцев…

Образ мысли Аникушина и его судьба также заставляют нас думать о том, что никакая схема не может быть годной на все случаи жизни и что всякий раз нужно наново вглядываться в человека или явление, чтобы не ошибиться.

Эта мысль может показаться чересчур простой, общедоступной и очевидной, однако роман В. Богомолова убеждает нас в том, что до общедоступности и очевидности чаще бывает далеко, чем близко.

В этой книге — историческая и человеческая конкретность войны, неопровержимая и неожиданная.

Проза Владимира Богомолова чужда всему мнимо значительному, манерному, нарочито «художественному», нравственно неразборчивому. Она неизменно сдержанна и благородна, достоверна и убедительна. Все, о чем она говорит, — серьезно, независимо от расхожих мнений и модных поветрий и основано да том же суровом чувстве ответственности, которое вело героев писателя: «Никто за нас это не сделает…»

Читая Владимира Богомолова, понимаешь: этому писателю и человеку можно верить. Он рассказывает о войне, словно видя мысленно «всю Россию, где в каждой второй или третьей семье кто-нибудь не вернулся…».

Игорь Дедков

INFO