Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Держалась она необыкновенно пугливо, и была ли тому причиной ее Хрупкость или то, что она находилась в Расстройстве, как позже сообщил мне некто, кто, как я узнал, отнюдь не принадлежал к числу ее Доброжелателей, но она менялась в Лице и вздрагивала, когда слышала какие-то слова. Она была к тому же (как я узнал после) более Мнительна, чем кто-либо, кого мне доводилось встречать даже среди особ ее Пола, и подвержена такому Молниеносному Истощению, что в мгновение Ока она утрачивала свой цветущий Вид и пышущую Здоровьем Наружность и превращалась в Скелет. Выздоровление ее часто оказывалось столь же нежданным, как и Упадок Сил: она могла мгновенно воспрять и от разрушающего ее Недуга вернуться к Полноте Здоровья и Сил1120.

Когда Кредит сталкивается с духом папства, тирании и республиканства, он истощается, мешки наполняются ветром, а золото превращается в груду бумаги и палочек с долговыми отметками. Впрочем, когда веет духом свободы, умеренности и протестантского престолонаследия, все возвращается обратно.

Кредит трансформируется в добродетель во всецело моральном и общественном смысле слова. Необходимое условие его здоровья – здоровье всего общества и практики морального поведения, которые подразумевает существование социума; и он сам наделен способностью распознавать, соблюдаются ли эти условия. Покажите ему подлинные ценности и подлинные блага, и блага, которые он вернет вам, тоже будут подлинными. Богатство, возникающее благодаря Кредиту, описано как чистое золото, и примечательно, что Аддисон изобразил Королевскую биржу не как место, где заключаются сделки, связанные с акциями и ценными бумагами, а как собрание солидных коммерсантов, совершающих обмен подлинными товарами при посредстве денег1121. В идеологическом плане наблюдалась устойчивая тенденция превращать биржевого брокера в коммерсанта: рантье, вызывавшего опасения публицистов, в предпринимателя, которого они уже не боялись. Добродетель представала теперь как форма познания общественной, моральной и коммерческой реальности: было сделано все возможное, чтобы избавиться от элементов фантазии и искусственности, в которых видели серьезную угрозу имуществу и личности.

Впрочем, восстановление добродетели предусматривало одно строгое ограничение, особенно значимое в свете эпистемологической структуры этой книги. Воображение – революционная, созидательная и разрушительная сила, часто становившаяся предметом изображения в бурный 1706 год, – в сочинениях вигов в 1710–1711 годах уступает место всего лишь общественному мнению. Если воспользоваться выражением Локка о роли денег в экономике, акцент переносится с «прихоти» на «соглашение». Если первая произвольна и эгоцентрична, то второе, разумеется, общественно и потому более рационально и добродетельно. Но эта рациональность доступна лишь мнению и опыту. Вся риторика преобразования Кредита в уверенность благодаря тому, что его суждения теперь подкрепляются подлинными и конкретными данными, не лишает образ Кредита непостоянства, с которым он балансирует между крайностями надежды и страха. Как принято было утверждать, мнение оказывалось рабом двух этих страстей. В случае Кредита воображаемыми, по крайней мере, отчасти оказывались не только данные, на основе которых мнение формировалось. Даже те воззрения, что опирались на конкретные факты, представали воображению – в котором складывалось мнение – как элементы подвижного, в какой-то мере отсылающего к Гоббсу мироздания, где каждая вещь могла привести к прибыли или потере, пробудить надежду или страх.

Гоббс утверждал, что исполнение обязательств – точнее, установленный природой закон, согласно которому обязательства дóлжно исполнять, – было единственным средством против неуверенности, возникающей из‐за человеческих страхов и фантазий. Однако он не уточнил, сколько страха и фантазии потребуется человеку, чтобы открыть этот закон. Дефо и Аддисону, жившим в обществе финансовых спекуляций, где выполнение одного торгового обязательства служило поводом – как и в случае с «преобразованием» у Макиавелли – немедленно взять на себя другое, еще важнее показать, как совместить обязательство с фантазией. Впрочем, сделать это им было еще труднее; в мире, где они жили, разум действительно являлся рабом страстей.