Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Кредит не был и простым наблюдателем или зеркалом этого мира, он помогал его формировать. По мере того как Кредит остро реагировал на каждый стимул, испытывая надежду или страх, объекты этих чувств обретали или теряли ценность и реальность. Мир торговли и инвестиций в какой-то степени неизбежно оставался фантастическим и иррациональным. Располагая всеми ресурсами добродетельного общества, Кредит мог координировать торговые операции и инвестиции в беспрецедентном для истории масштабе; однако от себя он не вносил ничего, кроме фантазии, мнения и страсти, прежде всего стремясь сделать общество добродетельным. Добродетель необходимо подразумевала познание вещей такими, какие они есть. Власть Кредита была неминуемо субъективной, и требовалось все напряжение общественных сил, чтобы помешать ему вырваться на волю и обрушить на мир потоки фантазии. Возможно, Поуп, описывая Великую Анархию, отчасти имел в виду и его.

На этом этапе нашего исследования принятая в современной историографии социальной мысли традиция побуждает нас обратиться к теме трудовой теории стоимости. Хотя эксперимент Локка с подобной теорией был им самим задуман или позже понят как вклад в полемику Августинской эпохи, он мог послужить и мощным инструментом реификации, каким позже и объявил его Маркс. Люди своим трудом создавали ценность товаров, которыми обменивались, и таким образом утверждалась реальность мира товарного обмена и торговли. Понятно, почему Адам Смит через три поколения так стремился обосновать этот процесс. Однако пока мы не узнаем больше о трудовой теории, у нас не будет свидетельств, указывающих на то, что идеи Локка воспринимали именно в таком смысле. О Дефо и Аддисоне вряд ли можно сказать, что они переводили мир спекуляций и обмена в материальные категории, с помощью отсылки к категории труда, которая придавала бы ценность обмену. Homo faber еще не пришел на смену homo politicus. Вместо этого они стремились найти обоснование миру торговли, обращаясь к представлениям о гражданской добродетели, но на этом пути столкнулись с препятствием – республиканской концепцией гражданина, добродетель которого не была построена на способности к торговому обмену.

От этой точки мыслитель Августинского периода мог двигаться в двух направлениях. Он мог утверждать – основанием правления всегда была и остается добродетель, что подразумевало, с одной стороны, способность отдельного человека править и познавать себя, с другой, социальную структуру, которую он мог достаточно хорошо знать, чтобы хорошо исполнять собственную роль в ней. Подходящей для этого материальной основой служила земля: недвижимое имущество считалось достаточно стабильным, чтобы связывать следующие друг за другом поколения социальными отношениями, принадлежащими естественному порядку или на нем основанными. Подобное правление необходимо тяготело к республике (с монархом во главе), населенной независимыми собственниками, обладающей уравновешенной и древней системой правления и укрепленной старинными обычаями, благодаря которым все ее элементы оставались независимыми. Его оборона требовала бы патриотизма, а войны и расширения владений можно было бы избежать. Однако в силу двойственности неохаррингтоновского подхода те, кто выбирал этот путь, уже не могли мыслить историю как непрерывную преемственность ценностей и имущества. Произошла перемена; они вглядывались в прошлое, стремясь защитить добродетель от новых веяний, которые воплощались в торговой империи1122, постоянной армии и государственном кредите. Постоянная армия означала специализацию и отчуждение способностей человека, кредит – фантазию, фикцию и социальное помешательство, угрозу ложного сознания, которое бы затянуло людей в своего рода политическую «Дунсиаду»1123, а вместе они означали коррупцию. Те, кто рассматривал ситуацию с таких позиций, полностью разделял склонность гуманистов считать коррупцию необратимой, поэтому их отношение к переменам было отрицательным. Впрочем, они признавали их, хотя и отвергали; они мыслили в духе Макиавелли, сознавая, что общество оторвалось от естественного порядка, который остался в прошлом. Они допускали существование основополагающих добродетелей, ordini и principii, возвращению к которым могло бы содействовать моральное законодательство. Они указывали на бережливость, народное ополчение или независимость частей сбалансированной конституции как на идеалы, которые патриотически настроенный парламент или король-патриот мог бы возродить средствами закона или назидательного примера. В этот момент они соглашались с тем, что между моральными и материальными составляющими общества, между моральными ценностями и материальной историей имеется разлад1124. Они признавали, что перемены в обществе уже не служили гарантией добродетели, но утверждали, что добродетель можно вновь утвердить вне зависимости от социальных условий и даже с ее помощью изменить историю.