Моммзен Т. История Рима.

Представителем их в литературе был Гай Луцилий (606—651) [148—103 гг.], принадлежавший к уважаемой семье из латинской колонии Суессы; он также был членом кружка Сципиона. Стихотворения Луцилия представляли собой своего рода открытые письма к публике. Их содержание отражало, по удачному выражению одного из остроумных потомков, всю жизнь образованного и независимого человека, который созерцает события на политическом театре из партера, а иногда из-за кулис, — человека, который вращается среди лучших людей своего времени, как среди себе равных, любовно и со знанием дела следит за литературой и наукой, хотя сам не хочет считаться ни поэтом, ни ученым; он поверяет своей записной книжке свои мысли о всем, что встречает в жизни хорошего и дурного, записывает свои политические наблюдения и надежды, замечания о языке и искусстве, собственные переживания, визиты, званые обеды, путешествия и анекдоты. В своей поэзии Луцилий язвителен, капризен и безусловно субъективен. Однако у него имеется резко выраженная оппозиционная, а тем самым и дидактическая тенденция как в литературном, так и в нравственном и политическом отношениях; есть и кое-что от протеста провинциального жителя против столицы, преобладает гордость уроженца Суессы, говорящего на чистом латинском языке и ведущего честную жизнь, в противоположность вавилонскому смешению языков и нравственной испорченности столицы. Направление сципионовского кружка, требовавшего литературности и строгой чистоты языка, нашло в Луцилии самого совершенного критика и талантливого представителя. Свою первую книгу он посвятил основателю римской филологии Луцию Стилону; при этом он подчеркивал, что пишет не для образованных людей, говорящих на чистой образцовой латыни, а для тарентинцев, бреттиев, сикулов, т. е. для живших в Италии полугреков, латынь которых нуждалась в исправлении. Целые книги его стихотворений посвящены установлению правил латинской орфографии и просодии, борьбе с пренестинскими, сабинскими, этрусскими провинциализмами, выделению ходячих солецизмов, причем, однако, автор никогда не забывает при случае высмеять бездушный и схематический исократовский пуризм в отношении слов и фраз¹³¹и упрекнуть даже своего друга Сципиона за исключительную изысканность речи, упрекнуть шутливо, но вместе с тем и серьезно¹³². Однако еще серьезнее чем за чистую и простую латынь борется поэт за чистые нравы в личной и общественной жизни. Его положение благоприятствовало ему в этом отношении своеобразным образом. Хотя по своему происхождению, состоянию и образованию он стоял на равном положении со знатными римлянами своего времени и был владельцем большого дома в столице, он все же был не римским гражданином, а латинским. Даже близость его к Сципиону, под начальством которого он в юности участвовал в нумантинской войне и в доме которого он бывал частым гостем, возможно, связана с тем, что Сципион поддерживал многосторонние сношения с латинами и покровительствовал им в политических распрях того времени. Общественная карьера для Луцилия была закрыта, а карьера спекулянта была ему не по душе, он не желал, как он однажды выразился, «перестать быть Луцилием, чтобы сделаться откупщиком податей в Азии». В грозовую эпоху гракховских реформ и надвигавшейся союзнической войны Луцилий был завсегдатаем в дворцах и виллах римской знати, но не стал ничьим клиентом; он вращался среди борющихся политических клик и партий, но не принимал непосредственного участия в их борьбе. В этом отношении он напоминает Беранже, с которым его политическое положение и его поэзия имеют много общего. Луцилий обращался к общественному мнению со словами несокрушимого здорового человеческого разума, с блестящим остроумием.

«В праздник и в будни, с утра до поздней ночи народ и сенаторы шляются по площади, не дают другим проходу, занимаются одним делом, одним искусством — как бы друг друга надуть, причинить друг другу вред, превзойти один другого в лести и искусстве носить личину добродетели. Все они строят друг другу козни, точно каждый во вражде со всеми»¹³³.