Мона Ли

— Я — Лола, — уверенно ответила Галочка. — Но я знаю, что я тонула в море, и меня спасли. Я никого из вас не помню, — жалко улыбнулась она, — совсем не помню. Вот ту, кто в платье была со мной — помню. А как зовут, нет, нет… Ой, не нужно меня мучить, у меня так голова болит, заберите, заберите меня… Давид развел руками, — вот, мол, герла не желает. Пора на хауз, и гуд найт! Псоу стоял совершенно ошарашенный.

— Так-так, молодые люди! Эта девушка — актриса, она член нашего коллектива и мы сейчас заберем ее с собой, в Москву.

— А ты, старик, — Давид ткнул в Псоу пальцем, — у нее спроси, куда она хочет, у нас пока еще свобода, кстати! Куда хочешь, Лол? С этим маразматиком, или портвешку с мидиями? Лола покачала головой.

— Давидик, я с тобой.

— Мужик, ты понял? — Давид подтянул джинсы к пупку, — ты проиграл! И они скрылись из вида.

— Ну, — философски заметил Псоу, — главное — что? Она жива. И ей хорошо. Эдик, надо будет известить родителей, органы и так далее.

— Сделаем, ответил Эдик, — а портвешку и я бы выпил.

— Прошу! Прошу! — из ярко освещенной столовой махал рукой директор лагеря, — прошу! Столы накрыты, господа!

— Господа в Голливуде, — пробурчал Эдик, — но есть хочется и в Крыму.

Пока вся эта неразбериха продолжалась, Мона Ли, на цыпочках, тихонечко, дошла до гостевого корпуса, где, оставив студийное платье на плечиках в шкафу, переоделась в джинсы и футболку, схватила свой рюкзачок, натянула кеды, сняла с крючка чью-то курточку, и — пошла. Вперед. В темноту. Похлопала по карманам — мелочь есть. Перемахнув через стену, она стала взбираться в гору по тропам, которые она читала в темноте, как карту. Огромная территория лагеря позволяла выйти незамеченной — если сделать это с умом. Целью Моны было шоссе, по которому шел знаменитый 52 троллейбус — до Симферополя. Когда лагерь остался позади, Мона Ли посмотрела с тоской на дивную косу пляжа, на гору Аю-Даг, на цепочки огоньков, вспомнила кнопки, воткнутые в подошву сланцев, зашитые рукава рубашки — так, что невозможно было просунуть руку, злобное гудение за спиной и бойкоты в ее отряде, и, не жалея ни о ком, кроме Архарова, который уже сидел за столом в окружении девушек, он подняла руку, голосуя. Троллейбус, освещенной гусеницей карабкавшийся в гору, замер. В разжавшиеся двери Мона Ли вошла — девочка, как девочка, только в темных очках. Протянула деньги на ладошке — до вокзала не хватило, но — не беда.

Пешком дойду. Мона села на заднее сидение, троллейбус был почти пуст, и ощущение свободы буквально подняло ее вверх — как на ковре самолете.

Мона Ли смотрела в окно, троллейбус шел к перевалу, поднимаясь под облака, а море будто отступало все дальше — к горизонту. Ну вот, — сказала сама себе Мона, — теперь можно разобраться в себе. Что случилось со мною — в море, утром? Это — любовь? Или это — просто так? Это то, о чем я читала? Нет, не то. Или я испугалась? Точно. Я струсила, потому, что ТОТ, который говорил со мной, сказал, что я никогда не буду любима? Но Саша сказал — что любит? Но он обманывает меня, я знаю это так же четко, как будто я читаю это по книге. Нет, все не то. Я боюсь полюбить. ОН же так и сказал — ты исчезнешь, если полюбишь. Я не хочу исчезать! Моне Ли страшно стало жалко себя — девочку, обычную девочку, на которую взвалили такую непосильную ношу.

Водитель отметил путевый лист, зашел в салон, бренча в кармане мелочью, пересчитал пассажиров, вдруг галантно раскланялся перед Моной, даже фуражку снял. Какая красотка! Я бы такую катал целыми днями, но разве троллейбус место для тебя? Тебе нужна карета, так ведь? — Он сел за руль, объявил следующую остановку, и троллейбус, урча, пополз к Симферополю. Мона глядела по сторонам, но южные вечера темны, и только поселки, сквозь которые они проезжали, сияли огоньками, и в открытые окна долетал чей-то смех и запах шашлыка.

— Скажите, — спросила Мона Ли пожилого мужчину с корзинкой, из которой доносилось кудахтанье, — а Московский проспект скоро?

— Я тебе скажу, деточка, сиди спокойно, — ответил он.

Мона Ли вышла в городскую ночь, пахнущую пылью и автомобильным выхлопом, разлитым пивом и пОтом чужих тел. Она пошла наугад — вовсе не в сторону вокзала, но ей хотелось просто идти, не спрашивая дорогу. Миновав ряд пятиэтажек, она поплутала среди детских площадок с песочницами, обошла коробки гаражей и поняла, что она шла — на запах. В сумерках было плохо видно, но она догадалась, что это какие-то грядки, только длинные, и на них растут высокие, жестковатые кустики, от которых исходит сумасшедший аромат. Мона Ли опустилась на колени, и, набрав горсть мелких на ощупь цветов, стала перетирать их между ладонями, и буквально пила этот аромат. Мона Ли вышла на учебное поле лаванды местного института эфиромасличных растений. Так и осталась бы тут, — Мона Ли села на теплую землю и так и сидела, и смотрела во тьму и не думала ни о чем.

— Эй, ты что тут делаешь? — женщина с тазом, полным белья, окликнула Мону.

— Я? — переспросила Мона Ли, — я тут… я вот цветы нюхаю. А что это так пахнет? — Женщина поставила таз на землю: