Мона Ли

Пал Палыч подкрутил фитиль лампы. Поселок стих, где-то вдалеке пели под гитару, стали слышны гудки электричек, даже шуршание велосипедных шин по песку.

— Так что, Таня, если возвращаться к тому страшному времени — давай не будем судить никого. Ты уже жила своей жизнью, разве не так?

— А ты — не жил? — Танечка закатала рукава рубашки, — ты-то очень даже ничего жил — ходил налево. А мама была жива! И ты ей изменял, и я знала об этом.

— Таня, как ты можешь осуждать? Я был тогда молодым мужиком, прости. Мне было тридцать с небольшим! Я не мог жениться и бросить Элю, я не мог привести в дом чужую женщину!

— Да, но эту Коломийцеву-то ты привел, не так ли?

— Она сама пришла.

— Ты только не говори, что это была рука судьбы!

— Тань, ну она постучалась наугад в нашу дверь, я тогда у мамы был, вечер, метель — а тут она, и маленькая девочка на руках. Ты бы выгнала?

— Зная, кем она станет? Да не то слово!

— Я тогда всерьез думал, что это Эля ее прислала…

— С того света?

— Да. Женщину с ребенком. Было в этом что-то сокровенное, я решил, что в этом наше общее спасение. Я просто сходил с ума. Ты не хочешь подумать, КАК я прожил десять лет после той аварии?

— Думаю, ты испытал облегчение, когда мама умерла.

Пал Палыч замолчал. Курил, стряхивая пепел на стол, думал, а ведь она права. Первое, о чем я подумал — все, все Элины муки кончились. Вместе с ней умерла моя надежда, а надежда вымотала меня еще больше, чем болезнь.

— Да. Если ты хочешь правды — да.

— А я, — Танечка смотрела на отца, — именно со дня маминой смерти и ощутила свое сиротство, при живом отце. Мона мне казалась сестренкой, игрушкой, и мне было понятно, что и она — сирота, но я знала, что если отец у нас — ты, то уж Маша не была мне мамой. Я ее дико ненавидела. Она спала в маминой комнате, она спала — с тобой! Она трогала мамины вещи, она готовила в маминой посуде, ужасно, ужасно! Я как-то из школы раньше пришла — а она перед зеркалом вертится, в маминой шляпке, в платье, в концертном — помнишь? Темно-синее, бархатное? Я потом все сожгла на пустыре и закопала — похоронила маму сама. Пал Палыч молчал. Он даже не мог себе помыслить, с каким адом в душе жила его дочь все эти годы.

— И все-таки, — начал он, и замолчал.

— И все-таки, ты ведь так хорошо относилась к Моне? Вспомни, как ты баловала ее?

— Это так давно было, — Танечка потерла глаза, — другая жизнь. Орск. Я в Москву рвалась, вышла за Вову, так — чтобы свою жизнь начать, он не хуже других был… я так сиротой быть устала!

— Таня, побойся Бога! Ты ведь со мной была, со своим отцом, и все-таки — бабушка была, у других и того не было.

— Вот! — Таня зло грохнула стакан на стол, — не было! Мне бабушка все твердила, дескать, мы обе сиротки, но уж Мона прям сиротка из сироток, уж такая она несчастная, ни мамы — ни папы-сами мы не местные! Все лучшее — ей, нельзя не толкнуть, не обидеть! Моночка — ах, Моночка — ох. Игрушки, ладно, и у меня были, но вы с бабушкой ЕЙ, а не мне свою любовь отдали, так кто из нас сирота больше? Я от хорошей жизни в 17 лет Кирюшку родила? Я сама еще ребенком была, я забеременела, к бабушке приехала, спрашиваю, что делать-то? Ну, у нас же бабушка строгих правил, замуж, рожай. Вот, родила.

— Но ты же так хотела, чтобы я переехал в Москву?

— Хотела! Но — чтобы ТЫ переехал, а не Мона. Она, как злой рок — где появится, все рушится.

Они просидели до утра, и стало зябко, и Пал Палыч сходил в дом, принес Танечке мохеровую шаль, а себе — старое габардиновое пальто. Они говорили, вернее — говорила Танечка, плакала, говорила, и все её обиды, казавшиеся Пал Палычу такими незначительными, вдруг вырастали до космических размеров. Когда начало светать, они, зевая, еле держась на ногах от усталости и трудного разговора, отправились спать, и уже вовсю трудились птицы, и щебет был так громок, что было непонятно — как это люди могут спать в таком шуме?

После той ночи все изменилось, хоть и не сразу. Танечка, будто проснувшись, обнаружила, что есть Кирилл, и есть крошечный Митя, и Митя так похож на Пал Палыча, что немедля пришлось разыскивать альбом — сравнивать. И оказалось, что можно варить манную кашку, и даже появился смысл записаться в парикмахерскую — на модную стрижку «сессун», и вдруг, гуляя с коляской, оказалось, что поселок полон молодых мам, и можно говорить, не стесняясь о разрывах, груднице и тальке, и мир стал обретать смысл.

Глава 51

В ту минуту, когда показ фильма закончился, и, когда, перекрывая аплодисменты, стал слышен крик Галочки Байсаровой, все растерялись. Зрители о трагедии если и были наслышаны, то только от своих, крымчан, а в группе давно уже смирились с тем, что Галочка погибла. Бежали к ней, перепрыгивая через скамейки, окружили толпою — да, Галочка! Но — и не Галочка. Странно одетая, улыбка полубессмысленная, ее сразу спрашивать, тормошить:

— Галочка, Галка, ты узнаешь — меня?

— А меня?

Она мотала головой.

— Но ты знаешь, кто — ты? — дергали её за рукав.