Мона Ли

— Смотри, — шепнула Лара на ухо Псоу, — он уже распоряжается ей, как своей вещью…

— Ревнуешь? — Псоу выдернул из букета розу, отломил колючий стебель и уронил цветок за корсаж платья Марченко.

— Ревную, да еще как … — Лара закусила губу. Все хлопали, кидали на сцену цветы, постепенно вставая с мест, чтобы готовиться к танцам, банкету и прочим радостям жизни. Вдруг через общий гомон прорвался истошный крик:

— Это она! Она! Она! Я ее узнала! Пустите меня к ней, гады!

На крик побежали милиционеры из внутренней охраны, но Псоу вскочил, вскочил и Эдик:

— Это же Галка! Галка Байсарова! Она жива, ребята! — и группа побежала на крик. Мона осталась одна, и никто не заметил, как под чадрой ее улыбка погасла, и превратилась — в полуулыбку, со слегка поднятыми кверху уголками.

Глава 50

Как только закончились занятия в школе, Пал Палыч вздохнул с облегчением, и, придя домой после вечеринки, устроенной учителями, выпил дома коньяку, растянулся блаженно на кожаном диване в кабинете, и слушал звуки поселка, наполнявшие кабинет. Кричали мамы, звали на ужин Марин, Саш, Ирочек, плакали дети, гремела вода из колонок, ударяя в пустые ведра, доносилась музыка из санатория, где-то ворчал приемник, гулко прыгал мяч, свистели воланчики бадминтона. За окном была дачная подмосковная жизнь. И каким же отдыхом и счастьем дышало все это! Занавески, вынесенные сквозняком, полоскались на улице, свиристели какие-то пичуги, и пахло душистым табаком и свежеполитой землей. Пал Палыч вздремнул, но привычно проснулся от плача младшего внука Мити, заспешил, позевывая, к нему, переменил пеленки, и, взяв внука на руки, пошел на кухню — подогревать молочную смесь, осторожно, пробуя ее с ложечки. Старший, Кирилл, уже гонял на велосипеде со школьными друзьями, он, после нескольких драк, перестал ныть, стал защищаться, и даже физрук порекомендовал отдать его в секцию вольной борьбы. Упорный мальчонка растет, пусть характер закрепляет! А то — чуть — что, в слезы, даже я бы ему подзатыльник отвесил. Прости, Паш, ну, а как иначе? Или так и будет нюней всю жизнь, или научится за себя постоять. Танечка приняла мужание Кирилла с оскорбительным для сына равнодушием. Ей вообще ни до чего не было дела. Теперь же, когда Пал Палыч вышел в отпуск, он решился поговорить с Таней серьезно, по-мужски.

Они сидели в густых вечерних сумерках, и терпко пахло нагретыми за день соснами, а дощатый столик был усыпан иголками. Сидели при керосинке — Пал Палыч любил эти старые лампы, любил запах керосина, особый, трепещущий язычок пламени, жалел бабочек, залетающих в стекло лампы и гибнущих, вспыхивающих — и умирающих мгновенно. Они пили вино, Пал Палыч принес со станции первой клубники, и Танечка лениво отрывала черешок от ягоды и надкусывала алую, сочащуюся плоть. Отхлебывала из стакана, равнодушно, не радуясь вкусу вина, а потом курила, угрюмо рассматривая свои ногти — неухоженные, с темной каймой. Вообще вся она, располневшая, отекшая, с сальными волосами, несвежей кожей, одетая в ношеное тряпье, часто без пуговиц, подвязанное какими-то поясками, вызвала у Пал Палыча такое острое чувство вины, что он и заговорить с ней боялся.

— Таня, — он налил ей полстакана вина, — давай, поговорим.

— Давай, — она смотрела мимо отца, на окна соседского дома, где было видно семью, севшую за стол, ужинать. — Говори.

— Что случилось?

— Да, ничего. Мужики все — сволочи. Вот и все.

— И я?

— А ты в первую очередь.

— Почему?

— Еще года не прошло, как умерла мама, а ты эту притащил, железнодорожную шлюху… да еще с этим змеенышем.

— Таня, — Пал Палыч поперхнулся, — но именно ты больше всех любила и жалела Мону? Как же так?

— Я хотела сестру. Я хотела семью, разве я могу тебе объяснить — как это было — в три года остаться без мамы?

— Поверь, Танечка, для меня то, что случилось с мамой после аварии, было куда как более тяжелым испытанием. Я не хочу сейчас мериться с тобой — кому было страшнее и горше! Но мама еще прожила до твоих тринадцати лет, но ты пойми — ее не было! Не было…