Мона Ли

С Моной Ли все решилось так же — неожиданно, и просто. На переговоры с Вольдемаром Псоу отправилась Танечка, и, увидев в кабинете бледненькую Мону, с испугом смотревшую на нее, вдруг затормошила, расцеловала девочку, и та, заплакав, стала скороговоркой объяснять, что она не хотела, ну так вышло, и как же она виновата, а как там папочка, ой, бабулечку как жалко… Марченко, в неимоверно элегантной шляпке из лилового плюша, с дымчатой вуалеткой, стояла, опершись о подоконник и щурила свои подведенные глаза — как Багира, подумала Танечка. Держа на отлете руку с сигареткой в мундштуке, Марченко сказала:

— На время съемок я беру Мону на себя. Хотя мне это не нужно. Но ради дела — беру. Пишите бумаги, ставьте свои а-у-тографы, — она вытянула губы трубочкой, — а я буду воспитывать эту маленькую Герду.

— Ну, уж ты-то на Разбойницу из «Снежной Королевы» не тянешь, — Псоу сложил пальцы в рамку и навел на Марченко.

— Это Я — не тяну? — Лариса хохотнула. — Да ты знаешь, мой мальчик, что Пилипчук…

— Знаю-знаю, — Вольдемар потянулся, — мечтал видеть тебя Хозяйкой Медной горы!

— То-то! — Марченко подошла к Танечке и Моне, сделав руки калачиком, — девчонки! Цепляйтесь! Мы идем кутить в рЭсторан!

Перед первым съемочным днем Марченко не спала. Сидела со сценарием, собранным в папку скоросшивателя, листала — то вперед, то назад, шевелила губами, вскрикивала, круглила рот, поднимала брови. Её лицо без макияжа, в косметической маске, было неузнаваемо. Во всей фигуре читалась усталость, размягченность. Она знала за собой эту особенность — полностью «развинтиться» в ночь перед съемкой, чтобы потом, при звуке хлопушки, мгновенно собраться, сжаться и выстрелить так, чтобы вспыхнула искра ее таланта, чтобы побросали свои дела те, кто свободен от смены и стояли, и смотрели — дубль, еще дубль, и еще… Мона Ли, оставленная в квартире Ларисы Борисовны на время съемок, лежала на спине в маленькой комнатке, окнами выходившей в колодец старого московского дома. Она погружалась в сон, и выплывала из него так же стремительно. Та комната, с итальянскими окнами, в которые были видны холмы, покрытые травой, в ее снах всегда была одна и та же. Менялось только освещение — Мона Ли понимала, что утро сменялось днем, а день — вечером. Женщина, поившая ее водой из красивого кувшина опалового стекла с железным, птичьим носиком, менялась. Мона Ли не могла еще понять, что происходит с нею — ей казалось, что она, эта женщина, просто становится толще, и двигается медленнее, и чаще трет поясницу рукой. Женщина больше частью сидела у окна, смотрела на холмы и улыбалась чему-то — внутри себя.

Мона Ли не боялась начала съемок. Все, происходящее с ней на «Госфильме», казалось смешной игрой, делом несерьезным, но могущим принести какое-то странное, несхожее ни с чем — удовольствие. Что-то щекотало сладко под ложечкой, и почему-то становилось жарко, а потом — так холодно, будто ее окатили ледяной водой. Девятилетняя Мона Ли стремительно взрослела, и вот уже будущей женщине становилось тесно в её, Моны Ли, девчоночьем теле. Утром студийная машина ждала их у подъезда. Марченко, нервная, невыспавшаяся, кидалась на всех, и никак не могла выбрать, в каком костюме ехать, хотя вчера еще все было согласовано с Железной Клавой, отглажено, примерено и одобрено.

На улице свежо пахло капелью, и днем ожидалась настоящая весна.