Мона Ли

— Да? А ты, просто маленькая стерва, как я посмотрю, — Марченко упала в глубокое кресло, — маленькая, а стерва! Ты обладаешь той удивительной силой, название которой тебе знать еще рано. Могу себе только представить, что будет через семь-восемь лет, а то и раньше. Архарова, скорее всего, Вольдермарш заменит, иначе вы взорвете все. Жаль, он хороший партнер. А я его больше не получу… никогда. — Марченко помолчала. — Знаешь, я, наверное не смогу возиться с тобой. Я, в конце концов, не нянька. Вот так, деточка. Как хочешь, так и понимай. Звони папе. Пусть он думает. Вот так, — добавила она еще раз.

Архаров мрачно надирался в баре гостиницы «Столица». Сначала пил коктейли со щебечущими девушками — валютные проститутки так любили его, что обслуживали не за деревянные, а за — бесплатно. Потом подсела золотая молодежь, считавшая шиком выпить в компании известного актера, к ночи уехали на чью-то квартиру на Кутузовском, слушать диски, курить то, что не положено и смотреть на экране видеомагнитофона то, что уж совсем не вязалось с обликом строителя коммунизма.

В Одинцово, при свете уличного фонаря, было видно, как стоит на крыльце дома немолодой мужчина и курит, и смотрит на дорогу, пустынную в этот час.

Глава 26

Мона Ли легла спать, но не спала, а смотрела, по своей привычке с детства, в потолок. Скорость, с которой ей приходилось взрослеть, оставаясь девчонкой, была запредельной. Вот, — думала она, — я — сирота. Я никому не нужна. Не нужна отчиму. Не нужна Ларисе Борисовне. Я не нужна совсем-совсем никому. Из-за меня бабушка умерла, а меня никто не жалел, как она. Сейчас меня отсюда выгонят, и куда я пойду? Папа приехал из Орска, и даже не хочет меня видеть. Я, как котенок — играли-играли, и выбросили назад, на улицу. — В широко раскрытых глазах стояли слезы, не проливаясь. Мона Ли чувствовала страшную усталость, и какой-то нервный гул, будто по всему телу прошел ток — такое всегда бывало с ней перед какими-то страшными или опасными событиями. Она никогда не могла понять — откуда это появляется? Почему возникает перед глазами картина — что-то, похожее на гладь воды, безмятежное, но — такое, как затишье перед бурей, а потом, вдруг — она видит человека, с которым случилось несчастье, или слова, будто написанные кипящей кровью — имя — имя того, кого она, может быть, и не знает.

Около двухэтажного дома в Орске, откуда недавно съехал жилец со второго этажа и где погас теплый свет от желтого абажура, уже который день отирался кто-то мелкий, темный, незаметный, то ли в куртчонке, то ли в ватнике, и в кепчонке по брови. Бродил, засунув руки в карманы, покуривал, поглядывал на окна, замерзнув, решался зайти в подъезд. Что ты бродишь все тут, бедолага? — спросила его сердобольная дворничиха, вышедшая колоть лёд на тротуаре, — ищешь кого? Небось, Коломийцевых? Папу с дочкой? Ну да, — шершавым голосом сказал темный, — должок вернуть хотел. А уехали они! Сменялись. В Москву уехали, уж с пару недель, как. И вещи отправили по железной дороге. А адресок не оставили? — темный стрельнул глазами в сторону подъезда. Да кто мне-то оставит? — удивилась дворничиха, — ты с новых жильцов спроси, они, небось, знают, что сменяли-то.

Когда Мона Ли провалилась в сон, она опять увидела эту гладь, отражающую рассвет, и вдруг все подернулось каким-то туманом, розоватой пеной, и стало страшно, и в водовороте вдруг появилось лицо Ларисы Марченко. Она то открывала, то закрывала рот, силясь что-то сказать. Мона Ли начала задыхаться и вышла из сна.

— Лариса Борисовна! — закричала она и бросилась в комнату Марченко. Лариса спала на боку, причмокивала во сне губами обиженно, а от крика Моны вскочила, села на кровати:

— Что? Что? Что ты меня пугаешь? Ходишь, как привидение! Ты знаешь, который час! Мне лететь утром, у меня съемки в Гаграх! А, да что ты понимаешь! — она досадливо махнула рукой и перевернулась на другой бок. — Мона Ли постояла, приложила палец к губам, покачала головой и ушла на свой диванчик.

Утром студийная машина увезла Мону Ли, ее спортивную сумку и коробку с сапогами, подаренными с королевской ноги Ларисы — на «Госфильм». Мона Ли на вахте показала пропуск, хотя ее и так все узнавали — девочку, с такой необычной внешностью. Как только не звали ее за глаза — «Принцесса Грёза», «Чио-Чио-Сан», «Мона Ли-за Тейлор», даже «Павлиний глаз». Красота её, какая-то восточная, но явно какая-то нездешняя, ее животная, кошачья грация, аристократизм врожденный — все вызывало интерес, к ней тянуло — буквально всех. Сама себя она вела очень просто — но все невольно вытягивались перед ней в струнку. Мона Ли не жаждала повелевать, это получалось само собой. И при всем этом она была поразительно внимательна, послушна и даже предупредительна. Словом, эта девочка с первого дня покорила «Госфильм», как покоряла до этого Орск.