Мона Ли

Сашку Архарова, зная его абсолютно буйный характер, до участия в той съемке не допустили. От него скрывали все так же тщательно, как от Коломийцева. Архаров сходил с ума по-своему, и пил целыми днями в ресторане «Зеравшан», курил противные сигаретки Ташкентской табачной фабрики «Голубые купола» — больше достать было нечего. Зато вдоволь было коньяка, водки и вина. И всего того, что может утешить молодого мужчину, который, как он считал, был убит горем. О том, что Мону Ли спасли, Саша узнал через пару дней, на квартире своей новой приятельницы, актрисы театра Алишера Навои. Их скоротечный роман утешил Архарова до того, что он уже собирался сниматься на студии «Ташкент-фильм» в роли офицера Белой армии, вставшего на сторону басмачей. Впрочем, Зульфия, или Зулейка, как называл ее Архаров, намекала, что при удачно сделанном предложении, её папа, главный режиссер театра, купит им кооператив в Москве. Вот, в тот самый момент, когда они обсуждали, что лучше брать, «Жигули», или «Волгу», Архарова и разыскал Эдик.

— Я виноват, я во всем виноват, — Пал Палыч поднялся, с плеч его упал халат, — тебе что принести, Мона? Что ты хочешь?

— Ничего не хочу! И тебя видеть не хочу! Я домой хочу!

— Куда — домой? — в Орск? в Москву?

— К маме хочу, чтобы опять было, как в детстве, — Мона опять заплакала, — я хочу, чтобы мама была со мной, и мы все ехали, ехали, и поезд бежал, и все были бы добрые, и чтобы сахар такой был, в обертке… пап, ну прости, я не знаю, мне так плохо, так плохо, я там — ты не можешь себе даже представить, я там — как будто умерла, все сидела и ждала, когда меня убьют. — Пал Палыч обернулся, опять сел на кровать, обхватил ее всю, маленькую, худую, дрожащую, и стал приговаривать, как в детстве «у зайки боли, у медведя боли, у волка боли, только у Моны не боли», и все гладил ее по голове, а она плакала сладко, взахлеб, освобождаясь от страха, мучившего ее так долго. Так они и просидели до вечера, пока не пришла палатная сестра — гражданин, как вам не стыдно? Обещали на минуточку, а целый день сидите, но, увидев испуганные глаза Моны, сказала ласково, — да, сидите, сидите. Хотите, я с главным поговорю, мы вас в ординаторской положим? — Пал Палыч кивнул.

В палате Лары Марченко цветы уже ставили в ведра. Она, в стеганом розовом халатике, возлежала на взбитых подушках, смотрела в серо-голубой экран телевизора и отщипывала виноград с кисти.

— Наташа!!! — на звук ее голоса влетела медсестричка, — Наташа! убери ты этот ботанический сад отсюда!

— Так несут, Лариса Борисовна, — девчонка, скрытая под крахмальной шапочкой, лучилась от счастья, — так и вот, а внизу сколько! Там машинами прям! А еще сколько фруктов. Ой, и всякого вина принесли, а из ресторана вам целый ляган плова принесли — впускать?

— Да они сдурели? — Лара сплюнула косточки в ладонь, — ты им скажи, что у меня нога на растяжке! Какой плов? Только сыр, гранаты, виноград, и зелень! Так. Позвони в Москву. Пусть самолетом пришлют — пиши, пиши, ты что мне в рот смотришь? Красивая девка, но бестолковая ж! Ты что мне сегодня вместо но-шпы принесла, а?

— Я не помню, — заалела щеками Наташа, — а что? Я же невредное дала, или как?

— Или как, — передразнила ее Марченко. — Отравить хотела? Меня? Гордость советского кино? — Наташа побелела. — Иди-иди, все женихи в голове, а думать нужно не о мальчиках, а о моей ноге! Список написала? Тапочки мягкие, зубную пасту не нужно, только порошок! Шампунь желтковый, и папину фотографию!

— Я записала, — прошептала сестричка, — я пошла?

— Иди, — Марченко вздохнула и взялась за трубку телефона, — межгород? Москву дайте, диктую номер…

Сашка Архаров, с трудом разлепив заплывшие от ночных похождений глаза, долго пытался сфокусироваться на Эдике, но не смог и побрел умываться. В шикарной шестикомнатной квартире своей новой пассии он ориентировался уверенно. Эдик, страдая от духоты, потащился за ним.

— Ты куда, — Архаров потянул на себя дверь ванной комнаты, — в душ со мной? Я не по этому делу, Эдик.

— Саш, — Эдик ввинтился в щель и сел на унитаз, — валить надо из Ташкента, и срочно.

— Тебе надо, ты и вали, — Саша жевал зубную щетку, — ой, фай фупы пофифтить…

— «Пофифти, пофифти», — передразнил его Эдик, — тут пол-КГБ СССР в Ташкенте.

— А я при чем? Я не при делах! — Архаров прополоскал рот, — ты знаешь, я — ни в чем и никогда. Не был — не участвовал — не привлекался.

— Ты плохо помнишь, Саш. — Эдик вытащил из кармана пиджака любительские фотографии.

— Ну, и че там? Я с голыми тёлками в бассейне?

— Хуже, Саш. Ты вот этого, этого и этого — помнишь?

— Откуда, мы ж пили, я паспортов не спрашивал, — Архаров пытался разглядеть лица на снимках, — нет, я этих не знаю.

— Зато они тебя знают. Они все проходят по делу «Северного пути».

— И что? — Архаров растер лицо полотенцем.

— Они, Саш, показали, что знакомы с тобой и кое-что переправляли через тебя в Москву.

— Ты охренел? — Архаров замер перед зеркалом, подперев языком щеку.

— Я? — Эдик убрал фотографии в карман, я — нет. Но за тобой скоро придут.