Монады

Как ни странно, поезда еще ходили почти во всех направлениях и, опять-таки как ни странно, достигали своих названных в старорежимных расписаниях пунктов назначения.

И если было глянуть на Россию сверху, с отстоящей от безумности сиюминутных событий точки, прохладным сканирующим взглядом – вся она пересекаема и перебегаема мелкими удлиненными ползущими и пыхтящими тельцами различного размера и вида железных существ. Железнодорожных существ. Поездов, в смысле.

Но это ненадолго уже. Тем более что вид с самой земли был уже не столь осмыслен и утешающ. Повсюду своя власть, свои причуды, свои безумия и свои предпочтения, грозившие весьма серьезными неприятностями. В основном смертью и погибелью грозили. Безумия бывали почти невероятные, редко воспроизводившиеся и воспроизводящиеся во всей мировой истории.

С премногими мытарствами подросток добрался до Самары, где на тот момент и был захвачен белочехами, внесшими пущую неразбериху во всю эту невообразимую сумятицу тех дней. Они благополучно и дотащили его до Читы, откуда сами отправились в дальний-дальний Владивосток.

Во Владивостоке наших чехов, отобрав у них все вооружение, со многими отсрочками и пертурбациями посадили на всевозможные корабли и кораблики. И в результате, немирные путешественники через долгие и угрюмые годы общеевропейских разборок добрались-таки до своей милой зеленой и во многом благополучной, обойденной большими и великими сражениями той губительной войны Чехии, ютившейся как островок немыслимого по тем временам сохранившегося уюта и покоя среди развороченного и растревоженного мира.

Ну, кроме отдельных, немыслимо энтузиастических и идейных. Вроде того же коммунистического товарища Гашека, оставшегося творить новую неведомую жизнь на территории старой и неведомой ему страны. Новыми, неведомыми же и весьма, на привычный старорежимный взгляд, ужасающими средствами.

По тем временам откровенно обнаружилось, обнажилось в человеке постоянно в нем присутствующее, но в иные дни если не сладко, то достаточно крепко спящее, упрятанное, экранированное нечто нечеловеческое. Вернее сказать, даже, как это принято называть, сверхчеловеческое. Когда немалое количество вроде бы вполне доселе вменяемых людей становится обуреваемым вдруг (или не вдруг!) неземной идеей небывалого ближайшего человеческого счастья, правда, отделенного годами жестокостей, как всегда, представляющимися неизбежными и краткими. Не мыслящимися даже как серьезное основание и аргумент в борьбе идей. Недолжными даже к поминанию. И, соответственно, одни говорят другим:

– Лично я против тебя ничего не имею. Даже напротив, ты мне премного по-человечески мил. Но это выше личных отношений! – говорят, мысля нечто великое классовое, религиозное или национальное. В общем, неизбежное, неогибаемое, почти мистическое.

И стреляют.

Да, вот так.

Задолго до той самой Читы, куда добрались наши, вернее, далеко не наши, аВ общем-то, даже и непонятно, какие и чьи чехи, отца девочки ссадили с поезда и мобилизовали в армию Колчака. Война – она и есть война, кем бы и против кого ни велась.

Но не всем она по душе. Двое приятелей-сослуживцев, постарше и премного уставших от всех этих неразберих, истосковавшихся по дому, по сельской своей благостной рутине, подговорили отца девочки, собственно о ту пору, как поминалось, совсем еще мальчика, бежать. Бежать до хаты. Бежали. Попытались. И были пойманы. Схвачены. Ох, подобных случаев несть числа. Бежали, бывало, целыми воинскими соединениями. Да куда же, по тем временам особенно и убежишь-то?!

Ранним холодным утром в одном белом, жестком, давно не стиранном нижнем белье, со связанными за спиной руками, шли они босые, чуть-чуть спотыкаясь и покачиваясь над неровностями проминающейся сырой земли, к месту своего назначенного расстрела. К дальнему, темневшему в утреннем тумане оврагу. Мальчик не чувствовал ничего. Вернее, мало что понимал. Он был буквально опустошен физически и душевно всем предыдущим. Его подельники брели в мрачном отчаянии и бессилии. Брели, не произнося ни слова, не глядя друг на друга и вряд ли что различая окрест себя. Их подвели к краю темного, дышащего влагой рва и поставили в рядок. За спиной раздались знакомые хриплые команды, перебор затворов и следом выстрелы. Мальчик видел, как мгновенно подкосились ноги у его соседей справа и слева.

Он сам остался стоять. Его простили. По малолетству. Офицер расстрельной команды первым заметил, как голова мальчика стала абсолютно белой. С тех пор его и прозвали белоголовым.

Ну, а потом:

Да, великий пафос и удивление быть свидетелем и почти участником потрясающих событий!