Монады

Да что чудища или помянутые твари? Угрозу таили простые растения и травы. Не дай бог, к примеру, съесть косточку или семечку фруктов. Они враз начинали томиться внутри организма, бродить, пытаясь найти выход, постепенно себе на пользу и в рост сжирая все тело несчастного, поглощая его жизненные соки и энергии. С резкими вскриками: «Ай! Ай!» – они пробивали насквозь самую верхушку черепа.

Однажды девочка случайно проглотила апельсиновую косточку. Много дней потом она с ужасом прислушивалась к приглушенной жизни своего тела, обнаруживая его ущерб и похудание в разных местах, – руки стали суше, ноги вяловатыми. Все время казалось, что кто-то что-то бормочет внутри ее желудка и сухим деревянным стуком постукивает изнутри в темечко. Кровь шумела в ушах.

Девочка представляла, как дерево прорастает сквозь ее голову и раскидывает широкие темные ветви. Она с трудом удерживает его немалый вес, склоняясь в разные стороны под напором ветра, шумящего бесчисленными листьями ее разросшегося в высоту тела. Прохожие срывают спелые плоды, жуют их, из осторожности тщательно выплевывая косточки, молча поглядывая на затихшую и напрягшуюся их незадачливую хозяйку.

* * *

– Небось папку-то с мамкой любишь? – монотонно продолжала разговор сама с собой соседка. И, помедлив, сама же отвечала себе: – Конечно, любишь. А как же не любить? Мамка с папкой все-таки, – вздыхала. Долго всматривалась в окно. Ничего там не обнаруживала. – А мой-то, прости господи… – помолчала. – Вот от него еду. В прошлый-то раз после отсидки, – девочка не понимала, что значит «отсидка», но деликатно хранила молчание, – как вернулся, все: «Маманя да маманя». Ишь маманя я ему стала! Денег-то у него ни копейки. – опять помолчала. – А то: уйди, старая сука! Тут вот – маманя. Да ненадолго – снова за свое. Хотя у нас в деревне куда пойдешь-то? Ох! Не будешь пить, так и того раньше сгинешь. Вот и старшой тоже. – опять переждала. – Помер он. Лет семь уж как, – взглянула на девочку. Та сидела неподвижно. – Вот тебе и – маманя! Я ему говорю: «Ты хоть осмотрись, вон как люди-то». Ну да, понятно, все пьют. С Маркеловыми братьями снова связался. А они что?.. Я уж упрашивала: «Пошел бы в МТС…» а вот про МТС девочка читала в одной из советских книг (скорее всего, в «Кавалере Золотой Звезды» или в «Стожарах»), которые брал для нее в библиотеке новообразовавшегося советского консульства отец, перенесший свою страсть к России на все нынешнее послевоенное победительное советское. – Я и говорю ему, научился бы чему. Или в город. Да там, конечно, паспорт нужен. А где его взять? Вот после армии и остался бы. Нет, назад, к своим дружкам-пьяницам, да у матери деньги таскать. Хоть в колхозе пристроился бы. Нет, не хочет. А у меня какие, прости господи, деньги-то! На них разве проживешь? Ну, и снова забрали. С Маркеловыми окаянными сельпо ограбили. Вот, еду, – она сухо вздохнула, выпрямилась, поправила платок и прямо посмотрела на девочку.

Та не знала, что отвечать, не поняв и половины ей поведанного. Соседка не ожидала ответа.

– Схоронила и еду. Вот, вызвали. Бумагу прислали. Здесь где-то, – она стала копошиться в вещах, в поисках названной бумаги для пущей достоверности, не нашла, махнула рукой, привела в порядок вещи, поправила платок, глянула в окно, снова повернулась: – А ты люби мамку и папку. Они у тебя хорошие. Ишь как куколку нарядили. Очочечки вон. Тоже правильно, чтобы глазки видели, – завершила она. – Умненькая будешь. А мой-то… – махнув рукой, не договорила.

Девочка опустила голову. И понятно.

В Тяньцзине уже последнее время, перед самым отъездом, по дороге в школу, когда она проходила мимо малюсенькой хибарки бедного сторожа, многочисленные его чумазые потомки высовывались из окна и кричали: «Сы-гэ-ян-ди!» – что значило четырехглазая. Что, в свою очередь, понятно, значило – очкарик. Девочка убыстряла шаг. Китайчата ликовали. Вослед ей они кричали и вовсе нечто непонятное и, видимо, непристойное. В своей необыкновенной житейской скученности они, вполне понятно, достаточно быстро сексуально взрослели и являли эту свою продвинутость в данном вопросе, порой не подкрепляемую еще никакой физиологической осмысленностью, немногими непристойными жестами, впрочем, вполне невнятными девочке по причине ее естественной для интеллигентских детей, необыкновенной целомудренности. Что-то, конечно, она во всем том подозревала. Тревожно догадывалась и спешила прочь. Умненькая все-таки.

Девочка отвернулась от соседки и уставилась в окно.

Постоянный жилец у них был один. Мухтарыч. Так называли его все. Он не обижался и весело гортанно отзывался на всякое окликание.

– Махатарач! – слышались звонкие китайские голоса.

– Иду-у-у! – глухо отвечал он, на длинных подгибающихся ногах, обутых в мягко облегающие высокие, но уже достаточно потертые сапоги, медленно спускаясь к обеду по скрипучей деревянной лестнице со своего последнего этажа, аттика, где и обитал в маленькой комнатушке.