Монады

И вдруг как из ниоткуда, из ино-пространства, из вроде бы невинной речной глади, затянутой гладко-блестящей, все отражающей пленкой воды, но каждая точка которого чревата готовым хлынуть сквозь нее ужасом: Так вот, из этой непредсказуемой глубины неожиданно выплеснулось посверкивающее каплями прозрачной воды очертание головы огромного крокодила. Пупырчатая кожа наростами громоздилась по всей гигантской поверхности. Маленькие глазки смотрели пристально и не мигая. Взблеснули молочно-белые зубы. Чудище схватило ближайшее, надо сказать, немалого размера, но беспомощно взбрыкнувшее вверх всеми своими четырьмя тоненькими ножками животное и мгновенно утащило в глубину. В никуда! И все. Конец. Ужас и мрак! Нечто дикое и не поддающееся осознанию.

Ан нет. Нет. Он сыт. Он просто весело и несмертельно играет. Он игрун. Шутник. Шалун. Он – забавляется. Так ничего и не осознавшее травоядное животное со смутными проблесками знания, воспоминания о чем-то безумном, запредельном, промелькнувшем перед его мутными неимоверно выпученными глазами, отряхиваясь и покачиваясь на неверных трясущихся ногах, буквально через минуту выходит из воды и снова принимается за свой, так неожиданно прерванный, рутинный водопой. И никаких следов. Ни-ка-ких! Ни ранки, ни царапины – тончайший миллиметровый расчет в манипулировании гигантским губительным механизмом. И снова чистая невозмутимая гладь воды.

Было ли что? Не было? Привиделось ли – ответь! Как говорится, нет ответа.

А ползущий по бескрайнему снегу человечек – кто он? Куда ползет? Да, понятно куда. Ползет от своего неведомого, невидимого отсюда дома к ближайшему, укрытому же от проезжего взгляда магазинчику за нехитрой покупкой. Тоже ясно – какой. Доберется к самому почти что закрытию. Перекинется парой ласково-бранных слов с усталой продавщицей:

– Чего тебе?

– Чего, чего!.. – В общем-то, всем все ясно. Разговор так – для некоторой видимости осмысленности социальных контактов и преодоления неимоверной скуки окружающей жизни. И что, преодолели? Да кто знает? Все лучше, чем ничего, чем полнейшее молчание и одиночество.

Уверенная продавщица с лиловато-фиолетовым оттенком лица протянет ему желаемое да и хлопнет закрывающейся ставней хлипкого аж всего содрогнувшегося, словно в ожидании ближайшего очередного ограбления, дощатого строения. Все! Закрыто. И гуляй себе до следующего раза, если доживешь, дотянешь до него.

Он вот и гуляет. Он, ясно, – в обратный путь. Побредет себе домой, опять безутешно пропадая в снегах. С превеликими трудами выбираясь из них, вытаскивая прихватываемые ноги, теряя и находя истоптанные и многажды залатанные валенки. Прибредет. Выпьет. Полегчает. Вроде бы полегчает. Нехитро одетый и уже почти нечувствительный к диким местным морозам, выйдет по малой нужде на крыльцо. Постоит. Покачается. Ничего не фиксирующим взглядом заметит вздымающиеся струйки снеговой пыли над чьим-то глубинным проползанием, дальний попыхивающий поезд. Все тут же сотрется из его памяти. И уйдет обратно в дом.

Да, еще достаточно долго проживала у них одна старая русская дама. Очень старая. Во всяком случае, при отсутствии в доме старшего поколения девочке она казалась предельно старой. И странная. Древняя и неимоверно толстая. Хотя толстой она уже не казалась, а действительно была.

– Та-пан-дзэ! – толстая, – хмыкала исподтишка китайская прислуга. Но незлобно. Так, добродушно даже.

На низеньком, неимоверно разросшемся во все стороны туловище крепилась крохотная, сморщенная головка, украшенная пучком хитро сплетенных на макушке уже немногих и тощих волос. Головка, правда, была достаточно симпатичная, дававшая основание предполагать и вовсе черты трогательной милости и даже обольстительности в молодые годы ее обладательницы. Да так оно, по рассказам, и было.

Маленькая, хрупкая няня-китаянка обзывала русскую даму лао-тай-тай – большая старуха. Большая старуха ничего по-китайски не понимала. Она бесхитростно обращалась к прислуге:

– Милочка, принеси мне: – прислуга, в свою очередь, естественно, ничего не понимала по-русски. Не понимала и по-французски. Кое-что лишь по-английски. Но неизменно угадывала все ее желания и в точности исполняла. Девочке это казалось удивительным. Старуха же воспринимала все как должное. В порядке вещей.