Монады

Приходили старушки-близнецы. Они улыбались и молча, не присаживаясь, кушали. Кушали аккуратно и, как маленькие птички, совсем немного. По невеликой потребности невеликого организма или, возможно, по сохранившейся и до сей неблагодарной поры гордости и благородству хорошо воспитанных дворянских девиц. Хотя какая уж тут гордость?!

Сказывали, что в их доме обитало бесчисленное количество кошек, которых сердобольные сестрички подбирали по всем безжалостным к ним улицам и закоулкам китайского пригорода, где сами по бедности и обитали. На какие скудные деньги они умудрялись прокормить их – неведомо. Но ведь прокармливали! Уходя из гостеприимного дома, они как бы украдкой уносили с собой для своих тощих питомиц какие-то крохи пищи. Им это попускали.

Иногда одна из сестер сходила с ума. Она являлась ярко накрашенной, напудренной и нищенски безумно разодетой. Близняшка пыталась ее загородить своим хрупким телом. Вроде бы удавалось – у сестры ее тельце было не крупнее. Не приводить же сюда больную сестрицу здоровая не могла, так как, по всей видимости, питались они скудно и нерегулярно. Изредка из-за спины здоровой и смятенной близняшки вытягивалась тощая, обтянутая старчески веснушчатой кожей, почти обезьянья лапка, и слышалось:

– Дай тыщу! Дай тыщу!

«Видимо, для прокорма кошек», – думала девочка.

Заходил какой-то лохматый вальяжный немного подержанный литератор. По-видимому, литератор. Он сразу же хватал отца за локоть и тащил в угол со своими средне художественными проблемами. Отец легко, но уверенно отстранялся. Литератор ладно усаживался за столом, откидывался на стуле и ел, уверенно неся ложку от стола до своего рта, отделенного от тарелки немалого размера животом.

Запомнился еще учитель по фамилии Киссельман, неведомо где и что преподававший. Да и преподававший ли вообще, хотя и величался всеми уважительно «учитель». Он был до того тощий, что его огромные голубые глаза, как два поблескивающих фарфоровых шара, будто висели на расстоянии от лица. Девочка его пугалась. Но он был абсолютно безобиден, неизменно улыбался и всем встречным изображал глубокий поклон. Народ ухмылялся. Безобидный был человек.

Как-то в шутку или по пьяни его закатали в ковер, вызвали повозку и отослали по некому неведомому адресу. На окраину города, где беглые белые казаки организовали свое самоотдельное поселение и проживание. Они обитали, отгороженные ото всех соответственно традиционным архаическим правилам казацкого общежития. Занимались сельским хозяйством, женились и выходили замуж в своих замкнутых пределах, избирали атаманов и собирали общий сход. Ни с кем из аборигенов не общались. Носили длинные юбки и шаровары с лампасами, не ведая ни слова по-китайски. И выживали ведь! И выжили!

Изредка оттуда в дом девочки доставлялись овощи и картошка, российская гречка и огромные свежевыпеченные ковриги белого хлеба. Привозили продукты дородные казачки на широких телегах, в которые была впряжена такая же дородная пара лошадей. Девочка угадывала в этом зрелище какие-то отдаленные, завораживающие черты своей неведомой родины. Вернее, родины своего отца, доставшейся ей по наследству в виде виртуальных образов и искренних переживаний.

Да, а забава с учителем еще долго и премного веселила ее участников. Многие годы спустя поминали о ней с улыбкой. Учитель и на это не обижался.

Другая же из пьяных проделок имела в городе гораздо больший резонанс и даже некие неприятные последствия для ее участников.

Некий немец, затесавшийся в их сугубо русскую компанию, здорово поднабравшись, начал выкрикивать всякого рода претензии к благословенной России и ее народу – люди русские бессмысленные, просто скопище хамов и идиотов. И медведи по улицам бродят, и царь тонкошеий, и звери-большевики, и тому подобное.

Никто не стал возражать ему, но принялись лишь интенсивнее вливать в него именно что исконно русское спиртное, производившееся российскими же выходцами в достаточном количестве. Когда немец изрядно накачался, дружной толпой его вынесли из дома в горизонтальном положении и понесли к студии мастера татуировок, который прямо в присутствии немало веселившихся собутыльников за приличную плату выгравировал на груди несчастного германца: «Их либе Русланд!» Так что теперь ему только и оставалось следовать этому лозунгу.

Неприятности действительно были серьезные. Но обошлось. Обошлось. Иностранцы все-таки. Да и немец – черт его бери! – тоже неместный. Пусть разбираются сами как хотят.

Для мастера же татуировки все кончилось не так благополучно. Говорят даже, что весьма и весьма печально.

* * *

Дама же, обитавшая в их доме, на эти субботние посиделки не являлась. Считала ли их недостойными своей знатной персоны, были ли какие-то другие причины или фобии – неведомо. Никто ее и не домогался. Да и вообще, она мало что замечала вокруг себя, кроме своих неизменных карт. Когда девочка пробегала мимо, она неизменно вопрошала низким хрипловатым голосом: