Монады

Для родителей девочки, узнавших уже о свершившемся факте, это было, естественно, немалым шоком. Даже большим. Отец, никогда до сей поры не трогавший ее и пальцем, влепил ей пощечину. Господи! Мой Бог! И тут же прижал к себе и заплакал.

– Ты права, права. Прости, прости! Мы только говорим, говорим, а ты одна решилась на это. Ты молодец, молодец! – бормотал он, склонившись, ссутулившись и уткнувшись в нее. Девочка почувствовала влагу на своих щеках – свою ли, отцовскую ли?

И только тут ей открылся, хотя тоже не в полной мере, весь ужас ею содеянного. Она представила себя маленькой, микроскопически удаляющейся фигуркой в засасывающей трубе пустынного серого пространства. Вдали, куда она стремительно удалялась, виднелся маленький точечный просвет, в который было не пролезть даже при ее все время уменьшавшемся размере. Прижавшись к отцу и оглядываясь за спину, она безвольно наблюдала картину своего неумолимого удаления. Отец стоял рядом.

Мать странно спокойно, даже как-то внешне равнодушно восприняла известие. Возможно, сказался западный образ мысли и уклада, давно разрушивший большую патриархальную семью и, соответственно, как нечто естественное и неизбежное воспринимавший раннее отделение детей от дома в самостоятельную жизнь. Возможно. Хотя нет, нет, подобное вошло в обыденную практику городской жизни все-таки позднее. В 50-х.

Но все равно.

Через месяц, в ожидании поезда Пекин-Москва, со многими узлами и чемоданами они стояли на платформе пекинского вокзала, куда по железной дороге за полдня добрались из родного Тяньцзиня. По соседству небольшими группками толпились прочие провожающие. Изредка к совершенно потерянному семейству подбегал круглолицый и бодренький советник советского консулата, восклицая что-то жизнерадостное, успокаивая и убеждая, что все будет замечательно. В самом лучшем виде. Ведь едут не куда-нибудь, а в Советский Союз! И тут же отбегал к сестрам Прокиным. Ну, там утешать никого не надо было.

А тут – как тут утешишь?! Что такое замечательное могло девочку ожидать там?

Однако же можно и возразить – ведь все мы, вернее многие из нас, выросли и прожили почти счастливую жизнь в тех дальних пределах, где предстояло теперь обитать и девочке. И ничего. И опять-таки не последними людьми выросли!

Сим и успокаивали себя родители: везде люди живут. И почти успокоили.

Тем более что вскорости им и самим предстояло пуститься в дальнее путешествие.

Давление новых коммунистических властей заметно и неуклонно усиливалось. Признаки новой, совсем иной жизни проявлялись повсеместно. К примеру, дочка их добрых знакомых, южных китайцев, – красавица по классическим канонам древней китайской красоты, да и по европейским понятиям тоже, – смущаясь и расширив от ужаса прекрасные раскосые глаза, рассказывала, как ей в институте пришлось съесть немытое яблоко, даже не очистив кожуры, дабы не выдать порочащего ее социального происхождения. Ужас! Регулярно мыться тоже было подозрительно непролетарским поведением – пережиток буржуазного прошлого.

Неужели вам этого недостаточно? Европейцам было вполне достаточно. Учитывая к тому же прямое нежелание новых китайских властей держать на своей преобразованной коммунистической территории какие-то там колониалистско-капиталистические вражеские рудименты. Все иностранное, западное, капиталистическое и колонизаторское потянулось вон из Китая.

Вот и произошло.

Кстати, со всем этим связано и достаточно странное воспоминание девочки, в котором присутствовало опять (как и в случае с японской оккупацией) сухое потрескивание выстрелов, доносившееся со всех сторон. Точно локализировать их было невозможно. Казалось, просто какие-то сухие пузыри внутри самого воздуха лопались беспрерывно и повсеместно. Было нестрашно.

Это Восьмая Победоносная Армия товарища Мао Цзэ-дуна – Палу Дан – в одном из последних своих освободительных походов занимала редкие оставшиеся оплоты партии Гоминдан. Среди них был и Тяньцзинь.

Как-то ранним утром, выглянув из окна, прямо напротив их дома мать и девочка обнаружили лежащего солдата в форме цвета хаки. Из-под него вытекала огромная лужа крови. Мать под выстрелами бросилась через улицу, чтобы перевязать его. Гоминдановец был совсем еще мальчик со смуглым, мягко обтянутым нежной кожей лицом. Он как-то странно улыбался или, скорее, щерился. Больно ему, видимо, было. Перетащить его в дом у матери не было силы. Их хватило только на то, чтобы перевернуть его на бок и сделать поспешную перевязку. И лишь она вернулась, как раздался страшный взрыв. Солдатик, не желая попадать в плен, подорвал себя гранатой. Это запомнилось девочке.