Монады

Однажды я повстречал даже прямых свидетелей той самой прошлой жизни девочки и ее родителей. Это были художник и его жена, тоже художница, практиковавшие на территории дореволюционного Китая. Их, но особенно его, европейская живописная и светотеневая манера была в чести у нарождающейся китайской буржуазии. Так что художник с женой (оба были выпускниками той самой Петербуржской академии искусств) оказались весьма востребованными в такой, казалось бы, чуждой культуре, исколесив почти весь Китай. Они были, надо заметить, почти однокурсниками ташкентского художника (отца моих приятелей) и даже тети Кати. Своей манерой «китайцы», как их называли по возвращении в Ташкент, почти повторяли типическо-воспроизводимые художественные поиски и результаты смешения петербуржского академизма с ориентальной экзотикой, в соответствии с конкретным окружением их случившейся жизни. Заметим – удивительное сходство! Некоторая неодолимая закономерность развития стиля и манер у людей, разделенных тысячами километров и невообразимостью конкретных жизненных обстоятельств. Но это так, к слову.

Родителей девочки они вспоминали самыми теплыми словами. Хотя у меня не было уверенности, что они их действительно помнят. Скорее всего, просто так – адресовали свои комплименты некоему славному русско-китайскому типу эмигранта вообще. Девочку они тоже как бы припоминали, но с некоторыми оговорками по поводу такого огромного количества русских детей, попадавшихся им на их скитальческом пути, что можно было почти с достоверностью фиксировать – девочку они явно не помнили. А и то – что можно было требовать от старых, усталых людей, обретших наконец свою неласковую, но долгожданную родину. Так и есть. Так и было.

В общем, все, как и всегда, достаточно запутано.

* * *

Соседка по-прежнему с неким даже сожалением взглядывала на девочку.

– Ишь, такую маленькую отпустили, – сухими жилистыми руками погладила, расправляя, скатерть на столике. – Да, видно, умненькая. Вон читаешь. Все понимаешь уже.

И действительно, девочка с раннего возраста понимала практически все. Спокойно и без видимого труда разгадывала нехитрые ухищрения взрослых. Понимала их намерения и упреждала желания.

– Ну, и что ты опять надумала? – ворчала мать. Но девочка знала, что права.

Отец в подобных случаях хватал ее на руки, тискал, приговаривая:

– Подслушала, подслушала!

– Нет, не подслушала. Я просто знаю.

– Ну, ладно, ладно, знаешь! Я пошутил.

Старушка ласково глядела. Девочка молчала. Ей было неловко.

– А то поешь чего-нибудь, а? Вот огурчик, помидорчик, а? Котлетка… – девочка поблагодарила, но отказалась. Старушка поглядела в окно: – Вон снега какого навалило. Напасть-то. А где мне одной сена на зиму запастись? В колхозе не дают. Вот и порезала свою Машку.

Девочка вздрогнула, не поняв, какую это Машку зарезала старуха, мать убийцы и уголовника. Та, не глядя на девочку, смотрела за окно. Там кто-то большой, вдруг покрывая своим телом все верхушки деревьев, хватал их, наклоняя в одну сторону. Когда он приближался к окну, девочка чуть отодвигалась вглубь купе. Старуха же оставалась сидеть неподвижно, словно глядя ему в глаза, неодолимо и неотвратимо заворожившему ее на всю оставшуюся недолгую уже жизнь.

Девочка переводила взгляд с окна на спутницу.

* * *

В старой соломенной шляпе проделали две дырки и, продев в них мохнатые уши, водрузили ее на голову несопротивлявшегося ослика. Он стал удивительно походить на Мухтарыча. Когда кто-то из взрослых обратил на это внимание, девочка рассмеялась и тут же прижала ладошку ко рту – неудобно все-таки. Вдруг Мухтарыч услышит. Но Мухтарыч нисколько не обижался, сам с улыбкой отмечая это сходство. Подходил к ослику, опускал голову до уровня его морды, прижимал к себе и застывал, как для фотографии. Все смеялись. Мухтарыч тоже.

Девочка пережидала, когда все отойдут, утыкалась носом в мягкую щеку ослика и тихо вздрагивала от долго не оставляющего ее смеха. Потом обнимала его и надолго замирала. Родители любовались этой умилительной сценкой.

Ослику присвоили имя Томик.

Да.

А я все мое детство проиграл с одной-единственной игрушкой. Да, единственной. Деревянным автомобильчиком, сколоченным из подручного древесного материала моим милым и умелым дядей Михаилом, во время войны бывшим бравым майором артиллерийских войск, а в повседневном быту обзываемым почему-то почти на русско-китайско-эмигрантский манер Мусей.

По мере моего взросления автомобильчик старел, теряя колеса и видоизменяя свой внешний вид до полной невозможности идентифицировать его с чем-либо осмысленным.

Внук, чья комната наполнена неимоверным количеством всевозможных мягких и жестких игральных средств, с удивлением внимает моему повествованию:

– Одна машина?

– Да, одна.

– А где она? Покажи мне ее.