Монах

– Поверьте, преподобный отец, – сказала она, – я очень сожалею, что потревожила вас; меньше всего я этого хотела. Я надеялась, что смогу выйти тихонько, крадучись, как и вошла; и раз уж вы не замечали, что я за вами слежу, так это все равно что я и не следила вовсе. Конечно, подглядывать за вами – дурной поступок, не отрицаю. Но, ваше преподобие, может ли простая, слабая женщина сопротивляться любопытству? Мне так хотелось узнать, что вы делаете, я не могла хоть одним глазком не глянуть, так, чтобы никто об этом не узнал. Ну вот, раз уж сеньора Хасинта пришла посидеть у кровати барышни, я и осмелилась пробраться в чулан. Не желая мешать вам, я поначалу только приложилась к замочной скважине, но так ничего не было видно, вот я и отодвинула засов и, пока вы стояли спиной к алькову, проскочила внутрь тихонько, бесшумно. А там улеглась удобно за пологом, но тут вы меня заметили и схватили прежде, чем я успела добежать до чулана. Чистую правду вам говорю, святой отец, и тысячу раз молю простить мне такую дерзость…

Пока она говорила, аббат успел прийти в себя и ограничился тем, что прочел грешнице нотацию о вреде любопытства и о низости подглядывания. Флора заявила, что раскаивается, никогда более такого делать не станет, и собиралась уже, присмиренная и оробевшая, вернуться в спальню Антонии, как вдруг дверь чулана распахнулась настежь, и вбежала Хасинта, бледная, едва дыша.

– Ох, отче! Отче! – вопила она прерывающимся от ужаса голосом. – Что мне делать! Что делать! Безобразие какое! Одни сплошные несчастья! Сплошные мертвецы да умирающие! Ох! Я схожу с ума! Я с ума сойду!

– Говорите же! Говорите! – хором вскричали Флора и монах. – Что случилось? В чем дело?

– Ох! В жизни больше не допущу покойников в своем доме! Какая-то ведьма, наверно, заколдовала и меня, и все вокруг! Бедная донья Антония! Лежит и мучается от конвульсий, точно как те, что убили ее мать! Верно призрак сказал ей! Ей-богу, правду сказал призрак!

Флора опрометью кинулась в комнату своей госпожи, Амброзио – за ней, весь дрожа от надежды и тревоги. Хасинта не преувеличила: Антонию скручивали судороги одна за другой, и они напрасно пытались облегчить ее муки. Монах спешно отправил Хасинту в аббатство с поручением привести отца Пабло, не теряя ни мгновения.

– Я за ним схожу, – ответила Хасинта, – скажу, чтобы шел сюда; но что касается меня, не ждите! Этот дом проклят, и хоть сожгите меня, ни за что сюда больше и ногой не ступлю.

С этим она отправилась в монастырь и передала отцу Пабло приказание аббата. Затем явилась к старине Симону Гонсалесу и объявила, что останется у него, покуда он не станет ее мужем, а его дом – их общим домом.

Отец Пабло, как только увидел Антонию, сразу сказал, что надеяться не на что. Судороги длились около часа; но ее мучения были не сильнее тех, что испытывал аббат, слушая, как она стонет. Каждый приступ пронзал его сердце, словно кинжал, и он тысячу раз проклял себя за то, что согласился на эту варварскую затею. Однако час прошел, припадки мало-помалу ослабевали, возбуждение Антонии утихало, но она чувствовала, что конец близок и ничто не спасет ее.

– Достойный Амброзио, – сказала она слабым голосом, припав губами к его руке, – теперь я могу свободно высказать свою сердечную благодарность за вашу доброту и заботу. Еще час, и меня не станет. Поэтому я могу признаться вам прямо, что отказаться от общения с вами было мне тяжело, но такова была воля моей родительницы, и я не смела ослушаться… Я умираю без грусти: лишь немногие оплачут мой уход – и лишь о немногих пожалею я, оставляя их. Среди этих немногих более всего огорчает меня разлука с вами; но мы встретимся, Амброзио! Однажды мы встретимся на небесах, там дружба наша возобновится, и матушка будет смотреть на нас с удовольствием!

Она умолкла. Аббат содрогнулся, когда она упомянула об Эльвире. Антония поняла проявление его эмоций по-своему.