Монах

Долгое воздержание от пищи давало уже о себе знать. Муки голода были жестоки и невыносимы, и они с каждым часом, казалось, все усиливались. Я то бросалась на пол и каталась по нему в диком смятении, то мчалась к двери, трясла ее снова и принималась кричать. Часто хотелось мне удариться виском об острый край какого-нибудь саркофага, разбить голову и тем сразу покончить со своими бедами. Но и от этого меня удерживала забота о ребенке. Я боялась сделать что-то, опасное для него. Я могла облегчить свои муки лишь громкими воплями да страстными жалобами; потом силы мои иссякали, и я сидела молча, прижав руки к груди, на постаменте статуи святой Клары, погруженная в мрачное отчаяние.

Так прошло несколько тяжелых часов. Смерть приближалась быстрыми шагами, она могла настичь меня в любой момент. Вдруг на глаза мне попалась одна из ближних гробниц, на которую я прежде не обращала внимания, – там стояла корзинка. Я вскочила, подбежала к ней, невзирая на слабость. В корзинке я нашла ломоть черствого хлеба и бутылочку воды!

Я жадно набросилась на эти скудные припасы. Они, по всей видимости, были оставлены здесь уже давно: хлеб высох, вода застоялась. И все же они были для меня лучше любого изысканного блюда. Утолив кое-как аппетит, я задумалась. Была ли корзинка оставлена здесь специально для меня? Надежда подсказывала положительный ответ. Однако кто мог догадаться, что мне требуется помощь? Кому-то известно, что я жива? Тогда зачем меня заперли в этом мрачном склепе? Подруга не стала бы скрывать, что меня жестоко наказали. Если меня приговорили к тюремному заключению, что означала церемония похорон? Если же меня обрекли на голодную смерть, чье милосердие обеспечило меня провизией?

В общем, я была склонна думать, что замысел настоятельницы стал известен одной из моих сторонниц в обители, и она нашла способ заменить яд опиатом; она же оставила здесь еду, чтобы я продержалась, пока она меня вызволит; и она же должна была бы известить моих родных об опасности, мне угрожающей, и рассказать, как меня можно освободить. Почему же тогда еды так мало и она так плоха? Как кому-то из моих друзей удалось бы проникнуть в подземелье без ведома настоятельницы? А если они смогли, зачем закрыли за собой дверь так прочно? Противоречий было много, но такое объяснение больше всего соответствовало моим надеждам, и я предпочитала держаться за него.

Мои рассуждения были прерваны отдаленным звуком шагов. Они приближались, но медленно. Сквозь щели в двери пробились лучики света. Не зная, идут ли это освобождать меня, или кого-то привело в подземелье другое дело, я на всякий случай стала громко звать на помощь. Звуки приближались, свет становился ярче. Наконец с невыразимой радостью услышала я, как ключ поворачивается в замке. Убежденная, что сейчас меня освободят, я подбежала к двери с криком радости. Она открылась, но надежды мои тут же развеялись, когда вошла аббатиса, а за нею – те же четыре монахини, которые были свидетельницами моей мнимой смерти. Они держали в руках факелы и глядели на меня в устрашающем молчании.

Я в ужасе отпрянула. Настоятельница и ее свита спустились в склеп. Она окинула меня сердитым взглядом, но ничуть не удивилась, что я жива. Она присела там же, где раньше сидела я. Дверь снова заперли, и свита выстроилась по сторонам своей госпожи; пламя факелов, пригасшее в сырой атмосфере, тускло позолотило окружающие гробницы. Несколько минут сохранялась мертвая, торжественная тишина.

Я стояла поодаль от аббатисы. Наконец она сделала мне знак подойти. Суровость ее лица лишила меня сил, я едва смогла повиноваться и, приблизившись, не устояла на ногах – упала на колени, умоляюще стиснула руки, но не смогла вымолвить ни звука.

Она уставилась на меня злыми глазами.

– Что я вижу: кающуюся или преступницу? – произнесла она наконец. – Эти руки подняты в знак сокрушения о злодействах или из страха наказания? Эти слезы – признание справедливости приговора или всего лишь мольба о смягчении кары? Боюсь, что последнее вернее!

Она помолчала, не сводя с меня взгляда, затем продолжала:

– Крепись! Я желаю не смерти твоей, но раскаяния. Напиток, который я тебе дала, был не ядом, а снотворным снадобьем. Я обманула тебя затем, чтобы дать тебе испытать муки нечистой совести, представить, как это будет, если ты умрешь скоропостижно, не успев покаяться в своих грехах. Теперь ты познала эту боль; я привела тебя на порог смерти в расчете, что это кратковременное мучение обернется для тебя вечным преимуществом. Я не намерена губить твою бессмертную душу или доводить тебя до желания лечь в могилу под бременем неискупленных грехов. Нет, дочь моя, это далеко не так; я помогу тебе очиститься путем полноценного покаяния, обеспечив тебе длительный досуг для молитв и угрызений.