Монах

– Садись, Матильда, – сказал он, придав своему лицу выражение твердости, но стараясь не быть суровым. – Внимательно выслушай меня и знай, что я руководствуюсь не своим, а твоим интересом; поверь, что мое дружеское расположение к тебе и сочувствие велики, и неизбежность разлуки огорчает меня, как и тебя, но мы должны расстаться навсегда.

– Амброзио! – вскричала она с удивлением и болью.

– Успокойся, мой друг, мой Розарио! Позволь пока называть тебя этим именем, столь дорогим для меня… Мне неловко признаваться, как это для меня тяжело. Но именно из-за этого я говорю: так должно быть. Я настаиваю на твоем уходе. Матильда, тебе нельзя больше оставаться здесь.

– О! Где же тогда мне искать безупречность? Где скрывается Истина, бежавшая прочь от лживого мира, в каком счастливом краю? Отец, я надеялась, что она обитает здесь; я думала, что она нашла убежище в твоей душе. И ты тоже оказался подлецом? О боже! И ты тоже предаешь меня?

– О чем ты, Матильда?

– Да, отец, да. У меня есть право упрекать тебя. О! Где же твои обещания? Срок моего послушания еще не истек, однако ты призываешь меня покинуть монастырь? Хватит ли у тебя жестокости прогнать меня? И разве не давал ты мне торжественного обещания не делать этого?

– Я не хочу принуждать тебя; я дал торжественное обещание, да. Но теперь, когда я завишу от твоего великодушия, когда я описал те трудности, которые возникают из-за твоего присутствия, ты не освободишь меня от клятвы? Подумай о том испытании, которое меня постигнет, если тебя разоблачат; подумай, что станет с моим душевным покоем, что грозит моей чести и репутации. Сердце мое еще свободно; я расстанусь с тобой с грустью, но без отчаяния. Но спустя несколько недель счастье мое будет принесено в жертву твоим чарам; ты так незаурядна, так любезна! Если я попытаюсь воздержаться, это сведет меня с ума. Но, поддавшись искушению, я ради одного мига преступного наслаждения погублю и свое доброе имя в этом мире, и свою душу – в ином. Тридцать лет страданий насмарку? Если я тебе и впрямь дорог, огради меня от горьких угрызений совести! Покинь эти стены, и я буду горячо молиться о твоем счастье, сохранив дружеское восхищение тобой; захочешь ли ты стать причиной моих несчастий? Ответь мне, Матильда, что ты выберешь?

Девушка молчала.

– Что ты скажешь мне, Матильда?

– Как ты жесток! – воскликнула она, заламывая руки. – Ты же не оставляешь мне никакого выбора: ты знаешь, что я повинуюсь твоей воле!

– Значит, я не обманулся в твоем великодушии, Матильда?

– Да! Я докажу истинность моей любви, подчинившись приговору, разбивающему мне сердце. Освобождаю тебя от клятвы. Я сегодня же оставлю монастырь. Одна моя родственница служит аббатисой в Эстремадуре, в ее обитель я и удалюсь, навеки оставив этот мир. Но скажи мне, отец, сопроводишь ли ты меня добрыми пожеланиями? Будешь ли иногда, отвлекаясь от дел небесных, уделять мне место в своих мыслях?

– Ах! Матильда, боюсь, что я слишком часто буду вспоминать тебя!

– Тогда мне больше нечего желать, разве только встречи с тобою на небесах. Прощай, друг мой, мой Амброзио! И все же, признаюсь, я с радостью унесла бы с собой какую-нибудь памятку о тебе.

– Что же мне дать тебе?

– Что-то… что захочешь… хотя бы один из этих цветков. – Она указала на розовый куст, росший у входа в грот. – Я спрячу его на своей груди, и, когда умру, сестры найдут высохший цветок близ моего сердца.

Аббат ничего не смог ответить; медленными шагами, с тяжестью на душе подошел он к кусту и нагнулся, чтобы выбрать цветок. Вдруг он пронзительно вскрикнул, отшатнулся и выронил уже сорванную розу из рук. Услышав крик, Матильда бросилась к нему в ужасной тревоге.

– Что случилось? Ответь мне, бога ради! Что с тобой?

– Смерть поджидала меня, – отозвался он еле слышно, – среди роз… змея…

Боль от укуса стала невыносимой, Амброзио потерял сознание и упал на руки Матильды.

Неописуемый ужас охватил ее. Боясь оставить Амброзио, она стала громко кричать, созывая монахов на помощь. Наконец несколько братьев, заслышав ее зов, прибежали к гроту, перенесли аббата в его келью и немедленно уложили в постель. К этому времени рука Амброзио страшно распухла, а снадобья, примененные братом-лекарем, хотя и поддержали его жизнь, но не привели в чувство: он горел в лихорадке, бредил, изо рта у него шла пена, и четверо самых сильных монахов с трудом удерживали его на ложе.

Отец Пабло (так звали лекаря) сразу приступил к осмотру раненой руки. Монахи стояли вокруг, тревожно ожидая его суждения; мнимый Розарио не притворялся бесчувственным: он смотрел на страдальца с невыразимой тоской, и стоны, то и дело вырывавшиеся из его уст, выдавали силу его волнения.

Отец Пабло исследовал рану. Когда он вытащил из разреза свой ланцет, все увидели на кончике инструмента пятнышко зеленоватой жидкости. Лекарь печально покачал головой и отошел от кровати.

– Я этого боялся, – сказал он, – надеяться не на что.

– Надежды нет? – воскликнули разом монахи. – Да возможно ли это!