Монастырь потерянных душ

Колокол созвал нас на завтрак: уже было ясно, что если в круглом дворе нас никто не встретил, то мы должны отправляться в столовую. Ковыряясь в тарелке, — а другой рукой ощупывая гладкий камень сквозь ткань кармана, точно камень этот придавал мне сил, — я наблюдала за Вероникой, маленькой плотной девушкой в черном. Ее глаза были трагически обведены темно-синим, а слой тонального крема и пудры делал лицо неестественно бледным для лета. Широкое запястье обвивал кожаный с серебряными вставками браслет. Она была младше меня года на три. Она могла читать мои очерки и завидовать моему успеху. Но трудно было представить, что ее новая жизнь совпадала с прежней моей.

Судя по чувствам, я еще оставалась привязанной к реальному прошлому, но ведь что-то там заставляло от него отказаться. Я бы не поехала в Монастырь, если бы не хотела изменить жизнь. Если бы не хотела исчезнуть. Однако, новой жизни — вспоминаемой по законам Монастыря — пока было еще слишком мало, чтоб заслонить прежнюю. Итак, Игра. Преподавателя звали Вербицкий, изысканность фамилии делала его в моих глазах более авторитетным. Я испугалась, когда он предложил мне квартиру — однокомнатную хрущевку, оставшуюся от его бабушки. Конечно, не в собственность, но на то время, пока я буду сотрудничать с ним. Одновременно предложение мне польстило, и я даже несколько разочаровалась, когда он прямо сказал, что я не интересую его в интимном плане. Мол, ему нравятся женщины старше, это больше соответствует его репутации. Он был физик, и, как я подозревала, в какой-то степени сумасшедший. Вероятно, Игру он придумал, чтоб компенсировать сухость своих профессиональных занятий. Я так ничего и не узнала о его семейном положении, и о том, каков он на работе — несмотря на то, что Игра продолжалась год, после чего, поступив в педагогический институт (единственный, на который у меня хватило смелости), я переехала в общежитие. Все выглядело очень просто и, практически невинно: я должна была вести переписку с людьми, адреса которых давал мне Вербицкий. Причем только с одним я общалась от собственного лица, с другой — от лица мужчины, и с третьим — в качестве принцессы. «Принцессы?» — удивилась я. «Он шизофреник, — объяснил Вербицкий. — Попал в больницу впервые в двенадцать лет, с тех пор был там еще несколько раз.

Но так — вполне вменяемый и даже милый человек. Фантазирует, будто он граф». Все выглядело довольно дико, но я согласилась, ведь это мне давало надежду. Очень одинокая, странная, брошенная, я не знала, что такое близкие отношения, и даже не знала, как вообще следует людям общаться, если у них — отношения. Всем моим респондентам было около тридцати, но я не боялась разницы в возрасте, считая себя довольно умным и развитым человеком. Я ведь много читала, забивая пустые дни. К слову, одна из неопределенного возраста женщин, которых много было на семинаре, — женщин полных, с нездоровым цветом лица, — сказала, что у меня открыты все чакры, кроме сердечной. Я пропустила мимо ушей. Казалось, моего ума хватит, чтобы вызвать у адресатов доверие, — это тоже входило в мои задачи. К тому же в меня верил Вербицкий. Рано утром я приходила к нему на кафедру, чтобы сделать копию своих писем, а также ответов на них. Он всегда встречал меня в одиночестве: в семь часов другие преподаватели спали. Не знаю, что делал Вербицкий с копиями. Он сказал, будто бы пишет книгу, но я не поверила, хотя и не возражала.