Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

– Оглянись вокруг себя, человек! – говорил отец Илларион, вставая со скамейки и, судя по всему, обращаясь к спящему труднику. – Для того ли мы приходим в этот мир, чтобы строить и возводить, сеять и познавать вместо того, чтобы прислушаться к той мелодии, которая приходит к тебе из глубин твоего сердца?

Не оттого ли отворачивается от нас Господь, что наши сокровища вызывают у него смех, а в нашем желании устроиться на земле Он видит еще одну несусветную глупость?

Но прежде всех других вопросов должен быть задаваем вот этот.

Что это такое, чему мы, легко и не задумываясь, даем имя человек

Не следует ли нам пойти другим путем и просто расстаться со всеми нашими доказательствами и теоретическими построениями, чтобы сразу войти в мир, который не знает ни доказательств, ни логики, ни здравого смысла, предлагая нам взамен что-то гораздо более ценное, чем все сокровища мира?

Так, как входят в ледяную воду, чтобы вытащить утопающего. Как бросаются в огонь, чтобы спасти дворовую кошку.

Нам скажут, наверное, – но оставив все позади, что мы можем надеяться получить взамен?

И я отвечу – ничего.

Ибо это ничего есть подлинное ничто, не знающее никакой вещи и никакого события, а также никакого прошлого и никакого будущего, потому что это будущее уже свершилось, а прошлое никогда не начиналось.

Пустота – вот подлинное имя этого ничего.

И человек, постигая самого себя, наконец, постигает себя как Пустоту.

То, что может хранить в себе всю Вселенную, но ни в чем не нуждается, довольствуясь самим собой.

Не напоминает ли нам это реку Стикс, которая навсегда лишала тебя памяти и языка, ведь там, где царит Пустота, там также царствует и ничем не нарушаемое молчание, где каждое слово словно отрицает само себя и, наконец, перестает существовать, ибо такова его судьба – быть ни о чем.

– Вот почему, – сказал отец Илларион, поднимаясь со скамейки, – я не считаю больше возможным облекать наши мысли в слова, надеясь, что кто-нибудь поймет хотя бы немного из того, о чем мы в последнее время говорили.

Сказав это, он постучал по скамейке, призывая трудника подниматься, и даже сказал ему что-то вроде «Пора идти» или «Царствие Небесное проспишь», а сам пошел по аллее и скоро исчез, оставив после себя сладкий запах, похожий на запах земляники, невозможный в это время года.

67. Сценки из монастырской жизни. Кагора пожалели

1

Мужик из местных вошел в храм и тут же опустился на скамейку с глухим стоном.

«А-а», – сказал он, оглядываясь по сторонам. Храм был почти пуст, за исключением одного только Алипия, который читал положенный по времени Псалтырь, да сидящей на скамейке женщины, покосившейся на вошедшего и на всякий случай немного отодвинувшейся в сторону.

«А-а», – требовательно повторил мужик и, ударив себя в грудь, вдруг спросил:

«Бог. А есть он, Бог-то?»

«А то», – женщина вновь покосилась на вошедшего. – «А чего бы это Ему вдруг не быть?»

«А с чего бы быть?» – упрямо сказал мужчина, пытаясь заглянуть женщине в лицо, словно ожидая от нее каких-нибудь серьезных разъяснений.

«Не балуй», – строго сказала та и отодвинулась от сидящего почти на край скамейки.

«Я – что? Я – ничего», – с горечью сказал мужик, а потом опять ударил себя в грудь, так что гулкое эхо прокатилось под сводами храма, а читающий псалтирь Алипий прервал чтение и обернулся.

Мужик откашлялся и повторил:

«А-а-а», – он словно из последних сил хотел удержать бушующий у него в груди огонь. Потом он еще раз ударил себя по груди и спросил:

«Главный-то здесь?»

«Какой это главный? – сказала женщина, подозрительно разглядывая мужчину – Тут главных много».

Словно подтверждая ее слова, в храм влетел, сверкая лысиной, отец Фалафель, пришедший, чтобы сменить Алипия в чтении Псалтири.

«Это, что ли, главный?» – вполголоса спросил мужик.

«Вот тут главного спрашивают, – сказала женщина, показывая на сидящего. – Хочет с главным поговорить».

«А это зачем? – отец Фалафель улыбнулся своей легкой детской улыбкой. – Нас, чай, Христос всех уравнял, так что нет у нас ни главных, ни второстепенных».

«Вот именно», – и женщина шумно перекрестилась.

«Ты мне бошку-то не компостируй, – сказал мужик, учуяв каким-то десятым чувством, что отец Фалафель никаким образом быть главным ни при каких обстоятельствах не может. – Ты давай-ка мне лучше самого главного, а с другим я и слова не скажу».

«Ты, что ли, выпить хочешь? – спросил вполголоса отец Фалафель, который лучше многих других мог понимать, о чем шел разговор. – Так ты так и скажи».

«А я так и скажу, – сказал мужик. – Вот только где он, главный-то ваш? Я ведь не буду у кого-то там клянчить».

«А ты сходи к нашему наместнику, – отец Фалафель снова улыбнулся. – Скажи ему, мол, так и так, благословите, батюшка, вкусить, чего Бог пошлет».