Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

И хотя я прекрасно знал, что этот самый Шлендер вот уже тридцать лет как лежит в своем гробу на старом кладбище, но с таким чувством были сказаны эти слова, что на минуту нам показалось, что Шлендер вдруг почувствовал на старом кладбище какое-то смутное беспокойство, какую-то странную тревогу, которые заставили его зашевелиться в своем гробу, царапая остатки его мертвыми пальцами.

Возможно, занятый своими делами, Бог не спешил ответить на просьбы Павли. Во всяком случае, к концу молитвы голос Павли становился все глуше, все печальнее – так, словно он чувствовал каким-то шестым чувством, что все в мире совершается как должно, по давно задуманному порядку, а значит, его страстные молитвы имеют только, так сказать, декоративное значение, и на них совершенно не обязательно обращать внимание Тому, Кто подвесил в небесах хрустальные звезды и зажег утреннюю зарю.

Потом Павля смолк.

Размытый в начале молитвы полумесяц поднялся уже над деревней и теперь сиял в полную силу.

Звезды высыпали на небо, превращая землю в огромный космический корабль.

А я почему-то представил себе, как кто-то стучит Павле в окно. Настойчиво и громко. Дребезжит под ударами грязное стекло.

«Эй, где ты?» – говорит стучащий, продолжая барабанить по стеклу, и Павля сразу просыпается и торопливо спрашивает в свою очередь:

«Эй, кто там?.. Кто там?.. Кто? Кто?»

«Как будто не знаешь», – говорит стучащий, и Павля сразу догадывается, кто стоит перед ним, отделенный всего лишь хлипкой дощатой дверью.

«Господи», – шепчет он и вдруг начинает громко смеяться.

«Вот то-то же», – говорит гость Павле, и серебряный звездный свет вспыхивает над землей и во дворе, и в самом доме.

«Заходи», – говорит Павля и отходит от двери в сторону, чтобы пропустить гостя, но тот только пускает в пляс яркие лунные огоньки, говоря, что забежал всего на одну минуту, потому что давно уж собирался навестить Павлю, да вот только все не было для этого подходящего времени.

«Совсем текучка заела, – жалуется Господь, разжигая и вновь угасая солнечные брызги. – Иной раз месяц побегаешь, прежде чем своего добьешься, а случается, что и в год не управишься. Одна радость осталась – на своих праведников поглядеть. На тебя, Павлуша, да и на других тоже, которые к Богу с уважением относятся».

«Ну, какой там из меня праведник, – смущенно говорит Павля, чувствуя, как приятное тепло разливается по телу. – Я водку пью и насчет женского пола тоже не всегда, чтобы воздержан. А главное, я посты не держу, вон даже в страстную седмицу свиной окорок ел от того порося, которого мы с Игорем в том месяце завалили».

«Ну, будет тебе, Павля, наговаривать на себя всякие глупости, – говорит Голос. – Лучше скажи мне, чего тебе больше всего хочется… Да говори, не стесняйся… Я все-таки пока еще Бог, могу праведников-то своих немного и побаловать».

Тут перед внутренним взором Павли начинают мелькать манящие цветные картинки, на которых изображены всякие приятные для Павли вещи, например, новенький велосипед, ящик водки, новые резиновые сапоги и все такое прочее, что могло бы существенно облегчить хозяйственную и нехозяйственную жизнь Павлуши.

Жизнь бьет перед Павлей волшебным ключом, и ему скоро начинает казаться, что все эти богатства принадлежат теперь одному только ему, так что он даже забеспокоился, поместятся ли все эти чудеса в одной избе или для этого потребуется еще место в сарае.

Потом Павля откашливается, открывает глаза и говорит:

«Хочу быть собакой».

«Как? – спрашивает Голос. – Собакой?.. Какой там еще собакой, крапивное семя?»

«Можно водолазом, – говорит Павля, подумав. – А можно гончей… Только не пуделем».

На мгновение солнечные блики меркнут, и в помещении виснет тяжелое и не обещающее ничего хорошего молчание.

«Я так и знал, что ты придумаешь какую-то глупость, – говорит, наконец, Голос. – Разве Христос был собакой? Разве это собака взяла на себя все ваши грехи?»

«Так ведь как же, Господи, – отвечает Павля, с трудом подбирая нужные слова. – Если бы он был собакой, никому бы и в голову не пришло его распинать».

«Это, конечно, аргумент, – говорит Голос, делаясь суше. – Одно вы только упустили, господа богословы, что если бы Христос был собакой, то некому было бы вас спасать, и вы бы никогда не спаслись, но все бы погибли».

Это заявление немедленно заставляет Павлю подумать. Он чешет свой затылок, а затем говорит:

«Если бы и Христос был бы собакой, и все мы были бы собаками, то не надо было бы никого спасать, потому что все собаки от природы безгрешны, а значит, они спасутся, потому что все безгрешное спасется, как учат нас святые отцы».

Эти слова производят на присутствующих большое впечатление.

«Ну, как знаете, – говорит обиженный Голос, и все огоньки вокруг сразу гаснут. – Значит, водолазом хочешь?»

«Водолазом, – подтверждает Павля. – Но можно и гончей».

«Ладно, – говорит Господь, доставая из воздуха большую Книгу, в которую вписаны имена всех живых и умерших. Потом Он вынимает ручку и тщательно вычеркивает из Книги имя Павли, после чего отправляет Книгу на место и горько произносит: